Последний каббалист Лиссабона

— Я спрашиваю: ты — новый христианин?

Дверца кареты у него за спиной распахнулась. Шепоток в толпе разом стих. Из кареты вышел стройный мужчина в фиолетовой тунике и черно-белых рейтузах. Гофрированный воротник из шитого золотом шелка казался эдакой тарелкой, на которой он преподносил мне свое мрачное, злобное лицо. Его черные глазки прощупывали толпу в поисках претендентов на наказание.

Помахивая тонкой рукой, отягощенной перстнями с изумрудными кабошонами — каждый размером с миндальный орех, — он повелительным тоном истинного кастильца заявил:

— Мы забираем его. Кажется, возле Эстоша должна быть лечебница.

Дворец Эстош, величественная башня из сияющего камня, была предназначена для благородных гостей, прибывших в Лиссабон с официальным визитом.

— Господин мой, новый лазарет Всех Святых здесь неподалеку, прямо на площади Россио, — возразил я. — Не более сотни метров отсюда.

Диего обладал поистине медвежьим телосложением, почти два метра роста, и перенести его в карету мне помогали стражник и один из темнокожих извозчиков дворянина. Внутри, напротив кастильского дворянина, сидела девушка, светловолосая, бледная, с милым круглым личиком, тонкими косами, переплетенными сиреневой лентой, одетая в платье из розового шелка. Она наклонилась к Диего в напряженном беспокойстве и взглянула на меня умными глазами, в которых читалось любопытство.

— Ранил иноземный моряк, — солгал я.

Внезапное горестное изумление, невозможное отчаяние, возникшее на ее лице, столь похожем на мое собственное, словно остановило время. Я ощутил остро — это шефа, явление Божественной благодати. Прозрение, когда сакральный смысл стихов Торы лишается плотного покрова таинственности и предстает во всем блеске открытого понимания.

У ног девушки сидел пес с приплюснутым носом, наряженный в сине-желтый костюм трубадура. На темно-красном полу кареты стоял сундук, окованный серебром. Все это я заметил за секунды до того, как кастилец крикнул возницам приготовиться.

Я окинул взглядом обстановку, как делал всегда, чтобы запечатлеть жизнь где-то на подсознании. Дядя называл это памятью Торы. Когда закрылась дверца, дворянин высунулся из окна и прошептал мне, обдав винными парами:

— Не бойся. Твой приятель не умрет в этот праздник. — Извозчикам он прокричал: — Живей! У нас здесь раненый!

Любопытство, граничащее с ужасом, терзало меня, пока извозчики нахлестывали коней. Кто эти кастильцы? Неужели они знали, что мы — тайные евреи? Издевался этот дворянин или же признавал свою причастность? В какую-то секунду я увидел показавшиеся из окна уносящейся вниз по улице кареты тоненькие, почти детские пальчики. Занавеска опустилась, заглушив вопросы.

Я обнаружил дядю во дворике. Он играл в шахматы с Фаридом. Талис, аккуратно сложенный, покоился у него на коленях, сверху лежали филактерии. Когда я рассказал о Диего и кастильском дворянине, дядя взглянул на меня и сказал:

— Пока мои силы не иссякли окончательно в борьбе с этим варваром, пойдем-ка в лазарет и убедимся, что с Диего обращаются по-человечески.

Фарид, прочитав его слова по губам, ухмыльнулся. Мы с дядей решили переодеться в уличное и, как только добрались до кухни, я снова стал расспрашивать о том, что он имел в виду, говоря, что нападение на Диего было подстроено. Вместо ответа он сказал:

— Что живет вечно, но может умереть прежде рождения?

Я закатил глаза и проговорил:

— Не надо загадок. Просто ответь.

Он нахмурился и отправился в свою комнату.

Неделю спустя я нашел ответ на загадку дяди. Пойми я все раньше, смог бы переплавить свинец нашей судьбы в золото?

Мы с моим наставником выбрали путь вдоль реки, где порывистый ветер дул нам в спину, неся с собой вонь одной из навозных куч, наваленных у неприступных стен города. Городские кладбища были переполнены и с недавних пор тела мертвых африканских рабов стали просто выбрасывать на эти самые кучи. То, что не растащили стервятники и волки, гнило и мешалось с экскрементами, создавая кошмарную смесь запахов, прожигавшую кожу до костей, словно невидимая кислота.

Когда мы проходили через ворота Лошадиного Колодца, я вспомнил другие ворота — те, за которыми стражники из старых христиан запирали на ночь жителей Маленького Еврейского квартала. Внезапно откуда-то сверху раздался крик. Наш бывший раввин, Фернанду Лоса, махал нам рукой с верхней площадки Синагогальной лестницы, прося подождать его. Он стал ярым проповедником христианства сразу после обращения, переплюнув даже епископа Лиссабона, да обратится его язык в прах!

— О нет, только не рабби Лоса! — простонал я. — За какие жуткие прегрешения он послан нам?

Дядя рассмеялся. Неожиданно женщина крикнула: «Вода!», и мы вжались в стену, прячась от хлынувшего с третьего этажа потока помоев.

Лоса нагнал нас, с трудом переводя дух. Щегольской алый плащ с шитым жемчугом воротником покрывал его узкие плечи. Тощий, с крючковатым носом, глубоко посаженными хитрыми глазками, сияющей лысиной и тонкими недовольными губами, он смотрел на меня, будто голем-ястреб, созданный для охоты за средиземноморскими грызунами. Мальчишкой я считал, что на руках у него не пальцы, а, скорее, когти, и в моих не самых приятных снах он не говорил, а злобно шипел.

— Эти отвратительные грязные коровы повсюду! — сказал он неестественным голосом, претендующим на аристократичность.

— Ну, по крайней мере, они кошерны, — заметил мой учитель.

Рабби Лоса презрительно усмехнулся и продолжил:

— Злая участь Диего-печатника постигнет каждого, кто станет рассуждать с тобой о фонтане, знаешь ли.

Он имел в виду каббалу. Для него не было тайной то, что дядя собирался посвятить Диего в свой круг. Учитель почтительно поклонился и прошептал на иврите:

— Хахам мафиа ве-рав раханан, ты великий ученый и раввин из раввинов.

Он глянул на меня, чтобы убедиться, что я уловил игру слов: он оскорблял Лосу, выделяя буквы «х», «а», «м» и «р». Вместе они составляли слово, которое в переводе с иврита значило «осел».

Дядя развернулся, чтобы уйти, однако раввин остановил его:

— Погоди-ка. — Он облизал губы, словно они были измазаны вкусной подливой. — Я пришел предупредить тебя. Эурику Дамаш говорит, что произнеси ты его имя хоть во сне — он нашинкует тебя и подаст на стол вместо колбасы. Лучше не суй свой длинный нос в чужие дела, коротышка!

Мое сердце упало.

Дамаш был поставщиком оружия из новых христиан. Он шпионил за бывшими единоверцами для короля, а недавно обручился. Две недели назад дядя выступил на тайной встрече еврейской общины и потребовал, чтобы его судили за то, что он утопил новорожденного младенца цветочницы, которую он изнасиловал и отказался брать в жены. Расследование закончилось неделю спустя, когда сама цветочница таинственным образом пропала. Имя дяди скрывалось раввинским судом, но оказалось, что кто-то — возможно, сам Лоса — выдал его Дамашу.

— Это все, что ты хотел мне сказать? — поинтересовался мой наставник.

— Этого вполне достаточно. Если бы я не вмешался, он пришел бы сам.

— Премного благодарен, о, великий ученый и раввин из раввинов, — ответил дядя, отвесив издевательский поклон.

Лоса вздернул острый подбородок и проводил нас со злобным, но терпеливым видом человека, проигравшего битву, но намеренного победить в войне.

Пока мы добирались до лазарета в центре города, я грезил наяву, как стану защищать своего учителя от происков демонов Каббалы и библейских исполинов.

Наверное, я так и не вырос из подобных мечтаний. И все же, они выглядели вполне уместно, когда мы проходили мимо шумного рыбного рынка и лиссабонского порта. В конце концов, дядя поклялся защищать меня, пока я был мальчишкой, беря на себя ответственность за мое просвещение. Было ли это намеком на встречное обещание, о котором я никогда не задумывался прежде?

Когда мы объяснили бейлифу в лазарете Всех Святых цель нашего прихода, он с гордостью сообщил, что дворянин, привезший Диего, был не кто иной как граф Альмирский. Это имя было для меня пустым звуком, но я записал его в памяти Торы, очень уж мне понравилась его компаньонка. Молоденькая монашка проводила нас к Диего. Мрачная комнатка с низкими потолками, пропахшая уксусом, янтарем и смертью. Над каждой из двенадцати коек висело кровавое распятие. Пожелтевшие льняные занавески распахнулись, обнаруживая людей, привязанных к кроватям кожаными ремнями, обмотанных заскорузлыми от крови бинтами, вонявшими навозом, с глазами, полными злобы и жажды жизни. Ставни были приоткрыты, и из окон виднелась доминиканская церковь на другой стороне площади.