Тайна царского фаворита

Степанчиков смотрел на меня, ничего не отвечая, и только злобная гримаса уродовала его добродушное курносое лицо. Так же молча он спрыгнул с подоконника и принялся мерить комнату шагами, расхаживая по диагонали из угла в угол…

– Дело вовсе не в хромоте, – прошипел он наконец. – Война нанесла мне худший удар. Всем дамам угодно видеть во мне сильного самца и нужно им от меня только то, что я уже не могу дать. Терпеть не могу этих жалких мартышек с их ищущими, оценивающими взглядами!

По выражению лица Степанчикова было непонятно, включает ли он и меня в эту порочную категорию, но на всякий случай я затихла. В просторной комнате раздавался только голос поручика:

– Мерзкие похотливые сучки! Крутятся возле меня лишь до тех пор, пока не убедятся в моей слабости, а потом, глядишь, как подменили. Зато я приучился брать от них то, что они давать мне вовсе и не собирались… Да-да! Их поганые, никчемные жизни. Знаете ли вы, мадам, как играет кровь, когда перерезаешь кому-нибудь горло?

Он спросил это таким будничным тоном, словно на самом деле хотел поинтересоваться чем-нибудь совершенно невинным, вроде: «Знаете ли вы, мадам, какой аромат издает настоящий кофе мокко?» – но я, услышав его вопрос, буквально онемела. Именно в этот миг мне довелось осознать, что Степанчиков не просто со странностями, а совершенно безумен. Достаточно было видеть выражение его лица… Оно казалось таким страшным…

Мной овладело неудержимое желание убраться куда-нибудь подальше, но, увы, именно это-то и было абсолютно невозможно. Из комнаты поручик меня вряд ли выпустил бы, а сигануть в окно я сама не рискнула, не будучи уверенной в благополучном исходе дела. От осознания собственной беспомощности я задрожала, да не то слово – задрожала, затряслась всем телом, а поручик, не обращая ни на что внимания, все говорил и говорил, глядя куда-то в пространство побелевшими глазами:

– Я впервые столкнулся с этим на фронте, в рукопашном бою. Мы расстреляли все патроны, и пришлось пустить в ход ножи, штыки и собственные руки, чтобы справиться с напоровшимся на нас отрядом немецкой разведки. Мы закололи немчуру как свиней… Моих товарищей потом выворачивало наизнанку из-за того, что они испачкали руки свежей кровью (и это боевые офицеры, а не сопливые гимназисты, вылезшие из-за маменькиной юбки!), а я… О, я испытал чувство, близкое к экстазу, перерезая горло какому-то тонкошеему Гансу, потному, плохо выбритому, с противным кадыком… Нажимаешь чуть сильнее, чтобы нож прорезал кожу, а дальше он уже идет сам как по маслу. И чувствуешь, как твое сердце заливает горячей волной возбуждения… Мне кажется, вы прекрасно понимаете все, о чем я думаю?

Мой язык не слишком хорошо мне повиновался, но все же я с трудом выдавила:

– Уверяю вас, поручик, я не умею читать чужие мысли.

А что еще я могла сказать? Мне и с собственными мыслями справиться было нелегко, в голове воцарился полный сумбур, воображение услужливо подсовывало мне картинку – я, в распахнувшемся халате, в дурацких папильотках валяюсь на полу у допотопной кровати с балдахином, а из моего перерезанного горла хлещет кровь… Какое ужасное сочетание трагического и пошлого! И как, думая о подобных вещах, можно блистать красноречием, ведя светскую беседу с убийцей?

Но Степанчикова в данный момент, похоже, не интересовали ничьи слова и мысли, кроме своих собственных. Он проигнорировал мое замечание и после надлежащей паузы продолжил:

– А если проводишь ножом по женской шейке, нежной, беленькой, пахнущей чистой кожей, духами, свежими травами – о-о! Словами не объяснить! Чик – и готово, и кровушка потекла… Это как наркотик, это хочется повторять снова и снова! – говорил он, начиная дрожать от возбуждения.

Я невольно почувствовала, как моя собственная шея покрывается «гусиной кожей», а горловой спазм мешает выдавить хотя бы слово… Кажется, я переоценила свою способность заговорить вусмерть любого злодея. И браунинг, черт возьми, остался под подушкой. Теперь поручик, следивший за моими движениями, ни за что не позволит мне выхватить оружие. Хоть он и психопат, но фронтовая хватка у него имеется.

Степанчиков продолжал повторять какие-то бессвязные фразы совершенно дикого и даже извращенного характера, а я подняла глаза к висевшей в углу иконе Богородицы. Что мне еще оставалось, кроме как попросить помощи у Девы Марии?

Сколько раз в самых безвыходных ситуациях я обращалась к ней за защитой и помощью, и если это не она была так добра ко мне, то кто же?

Пока я бормотала слова коротенькой молитвы, стараясь одновременно удержать в поле зрения поручика, готового, как мне казалось, в любой момент кинуться на меня с ножом, мой метавшийся туда-сюда взгляд упал на чашку с заговоренной водой.

Сычиха велела держать воду возле иконы и не раз зачем-то напоминала мне об этой воде… Как увидит меня, так и талдычит: «Вода, вода!» Может быть, она имела в виду как раз такой случай?

– Когда я вижу перед собой привлекательную женщину, то невольно начинаю мечтать, – бормотал между тем безумный Степанчиков, – как нож распарывает ей глотку и из раны бьет теплая кровь… О, этот дивный запах свежей крови! Только подойти к даме следует со спины, иначе ведь забрызгает… Кровь-то хлещет фонтаном.

О Боже! Что и говорить, прискорбно, если у жертв преступлений существует столь неопрятная привычка – пачкать убийц своей кровью. Как не посочувствовать чистоплотному бедняге, плотоядно поглядывающему на мое горло. Но для меня, стало быть, сейчас главная задача – не позволить поручику подойти ко мне со спины!

– А потом, как задумаешься обо всем да на тело остывающее посмотришь, худо становится, – неожиданно заявил Степанчиков. – Я ведь не зверь, Елена Сергеевна, не монстр, а вот хочется горлышко перерезать. Хочу убить и ничего с собой поделать не могу. И худо мне бывает, ой как худо… Хоть в петлю лезь!

Тут в моей голове сам собой зазвучал голос старой знахарки: «А ежели кто рядом с тобой скажет, что худо ему, сбрызни этой водой три раза!»

Я дотянулась до чашки и, окунув в нее пальцы, брызнула в лицо медленно приближавшемуся ко мне Степанчикову.

Он растерянно остановился. Я, воспользовавшись короткой паузой, окропила его еще и еще раз. Застонав, Степанчиков выронил из рук бритву, которую, как оказалось, успел незаметно достать, раскрыть и держал наготове в руке. Схватившись за голову, словно ее пронзила острая боль, поручик проскрежетал:

– Ведьма! Что ты сделала?

И тут от окна грохнул выстрел и раздался дикий крик: «Степанчиков, стоять! Руки вверх, поручик!» – после чего в комнату через подоконник кубарем ввалился сыскной агент Стукалин, теряя на лету шляпу. Господи, я в жизни так не радовалась появлению полицейского! Мне даже не пришлось задуматься о противоестественности ситуации – я в халате и папильотках, а спальня наполняется посторонними мужчинами…

(Ей-богу, сегодня моя спальня – самое популярное место в здешней округе, гость просто косяком пошел…)

Поручик потянулся к своей кобуре, чтобы вытащить револьвер, но сыщик успел колобком подкатиться Степанчикову под ноги, сбить противника на пол, и вскоре у моих ног уже завертелся бешеный клубок из двух переплетенных мужских тел.

Увы, пожилому, страдающему одышкой сыскному агенту оказалось не так-то просто сладить с крепким, прошедшим хорошую фронтовую школу поручиком, и я, оправившись от шока, стала тревожиться за судьбу поединка. Бритву поручик уже давно выронил, револьвер выхватить не успел, но вдруг он сумеет одолеть сыщика голыми руками? У него ведь есть военный опыт в подобных делах, сам говорил… А сыщик не имел дела ни с кем, кроме наших родных российских бандитов и воришек. Наверное, они все же не так одержимо сопротивляются, как солдаты неприятельской армии, да и нижние полицейские чины обычно помогают сыскным агентам при задержании. Пожалуй, что и мне не помешает принять личное участие в потасовке.

Жаль, что до браунинга не дотянуться! Впрочем, стрелять во время драки опасно – есть риск попасть не в того, в кого следует. А голыми руками мне в отличие от фронтовиков врага не одолеть.