Подходящий покойник

Николай пальцем показал на Отто — свидетеля Иеговы. Как обычно, он говорил по-немецки, но слово «раскольник» произнес по-русски.

Мы уже выходили из сортира. Мне пора было в Revier на встречу с Каминским, чтобы узнать наконец, место какого мертвеца я должен занять. И кто, стало быть, займет мое.

Николай выглядел, как всегда, безукоризненно: блестящие, несмотря на снег и слякоть, сапоги, кавалерийские штаны, на голове фуражка советского офицера. Я сразу заметил его среди русских, которые грубо, но быстро навели порядок в сортирном бараке.

Отто махнул рукой:

— Я пошел, — и, обращаясь к Николаю, добавил: — «Раскольник» — не самый лучший перевод для Bibelforscher.

— Не такой уж плохой, раз ты меня понял!

Отто растворился в темноте.

— Ну? — спросил я Николая. — Только покороче, я тороплюсь!

— У тебя свидание?

Это меня развеселило.

— Может быть, — ответил я. — В каком-то смысле.

Мне на память пришли испанские стихи. Стихи Антонио Мачадо, написанные на расстрел Лорки. Смерть — любимая девушка. Или влюбленная. Любовница-смерть, почему бы и нет?

— Кстати, — продолжил Николай, — если хочешь отодрать мальчонку, ты только скажи!

— Спирт, кожаные сапоги, мальчики — фирма гарантирует!

— Пиво, маргарин, похабные картинки, задницы, — дополнил Николай. Его взгляд сделался жестким. — Деньги тоже. Валюта, естественно.

Он так и произнес «валюта», слово, заимствованное русскими. Германизм, между прочим.

— Даже доллары? Ведь вам нужны доллары, войну-то выиграют американцы.

Он выругался, посылая кого-то к какой-то матери. Боюсь, что меня. Но я решил не зацикливаться на этом.

Растянув губы в хищной улыбке, он обнажил острые белые зубы:

— Точно, доллары!

И схватил меня правой рукой за лацкан синей куртки. Этот жест можно было расценить как угрозу. Или как предостережение.

— Мы хотим, чтобы ты кое-что передал Аккордеонисту.

Этот переход от «я» к «мы» говорил о многом. Непрямое сообщение: он не один — это группа, шайка, банда. Сила, одним словом.

— Я слушаю.

Я не спрашивал, что за аккордеонист, — он был один на весь Бухенвальд. Во всяком случае, единственный, кто пользовался своим искусством. Француз. Он бродил между бараками до самого комендантского часа, особенно в воскресенье после обеда. Давал короткие концерты в обмен на пайку хлеба, супа или маргарина. Его привечали многие старосты блоков, это развлекало заключенных, приободряло их. Аккордеон был бесплатным заменителем опиума для народа.

Еще когда мы были в карантине в шестьдесят втором блоке, Ив Дарье познакомил меня Аккордеонистом.

— У него доллары где-то припрятаны, — продолжал Николай. — Это мы вытащили его инструмент из Effektenkammer. Если он хочет играть и дальше и зарабатывать себе на хлеб с маслом, пусть платит нам, сколько мы скажем. И пусть только попробует нас надуть. Это последнее предупреждение — дальше начнем ломать пальцы, по одному в день.

— Почему я?

— Что — почему ты?

Я уточнил:

— Почему ты выбрал именно меня…

Он не дал мне договорить:

— Мы тебя выбрали! Потому что ты знаешь его еще с карантина, потому что он знает, да и мы тоже, что у тебя в этом деле нет никакого интереса, никакой корысти. И потом, ты Prominent, на хорошем счету у Зайферта, это мы знаем, тебе можно доверять.

Я мог бы быть польщен, но почему-то не был. Только этого мне не хватало.

А может, Каминский все-таки вытащит меня из этого дерьма — ведь мне придется исчезнуть.

— Что-то мне не хочется влезать в это дерьмо, — ответил я. — Дай мне пару дней на размышление.

— Пара дней — это как?

— Это сорок восемь часов. Сегодня воскресенье, во вторник я тебе отвечу. А пока оставьте его в покое!

Он кивнул.

— Ладно, но мы пока что будем за ним приглядывать. Пусть не пытается перепрятать доллары, мы с него глаз не спустим!

Я думаю, доллары, если они и были — а они должны были быть! — хранились в самом аккордеоне, с которым он не расставался ни в тюрьмах, ни на этапах.

Но это уж не моя забота.

Николай ушел, но тотчас же вернулся.

— Твой профессор больше не открывает глаз!

— Не открывает, — согласился я. — Зато видит. Он ясно видит с закрытыми глазами.

Николай ничего не понял, ну и ладно.

— Зови своего раскольника. Но ему ни слова!

И он растворился в ночи.

— Ты обратил внимание на его фуражку? — спросил Отто через несколько минут.

Мы снова встретились. Пора было идти в Revier.

— Фуражка НКВД! Николай ею очень гордится. Фуражка офицера органов госбезопасности…

— Не меняя фуражки, — прервал меня Отто, — он мог бы сменить статус — вместо того чтобы быть заключенным в нацистском лагере, он мог бы быть охранником в советском!

Повеяло арктическим холодом.

— Что ты хочешь этим сказать, Отто?

— Только то, что сказал, — что в Советском Союзе тоже есть лагеря…

Я попытался возразить:

— Я знаю… Писатели говорили об этом… Горький писал о них в связи со строительством Беломор-канала. Уголовников отправляют в лагерь, чтоб они работали там на благо общества, вместо того чтобы попусту торчать в тюрьмах. Лагеря, где исправляют трудом…

И тут до меня дошло, что только что я произнес роковое слово из нацистского лексикона — Umschulung, исправительно-трудовой лагерь.

Отто улыбнулся:

— Ну да… Umschulung… У диктатур страсть к исправительным лагерям! Но что с тобой спорить, ты же ничего не хочешь слышать. Я могу познакомить тебя с одним русским, замечательный парень. Он как раз настоящий раскольник. Свидетель, но не только Христа… Он расскажет тебе о Сибири.

— Знаю я Сибирь! — огрызнулся я. — Я читал Толстого, Достоевского…

— То была каторга при царском режиме… Мой раскольник расскажет тебе про советскую каторгу!

У меня не было ни минуты — Каминский будет рвать и метать, если я опоздаю.

— Послушай, у меня важная встреча, прямо сейчас, в Revier… Давай в следующее воскресенье!

Отто пошел прочь, подняв воротник куртки, втянув голову в плечи, чтобы хоть как-то защититься от пронизывающего ледяного ветра.

В следующее воскресенье он ждал меня у нар Мориса Хальбвакса.

— Ну? — спросил я. — Когда я увижу твоего раскольника?

Ему было явно не по себе, он старался не встречаться со мной взглядом. Долго мялся и наконец сказал:

— Он не хочет.

Я ждал продолжения, но его все не было. Наконец Отто выпалил:

— Он не будет говорить с коммунистом, — и попытался улыбнуться. — Даже с молодым испанским коммунистом он не хочет разговаривать!

— Что за чушь?

— Ты не захочешь услышать правду. И потом, он боится, что ты расскажешь об этом своим друзьям, немецким коммунистам, у которых тут есть право приговаривать к смерти. Когда он узнал, что ты работаешь в Arbeitsstatistik, то отказался наотрез!

Я слегка растерялся и разозлился.

— И ты не пытался его разубедить? Что ты ему сказал?

Покачав головой, он положил руку мне на плечо:

— Что, скорее всего, ты ему не поверишь. Но будешь держать это при себе, никому не растреплешь.

— Странный свидетель, этот твой раскольник, — попытался отыграться я. — Тот еще храбрец…

— Он знал, что ты это скажешь, — произнес Отто. — И просил передать тебе, что дело не в храбрости, а в том, что совершенно бесполезно разговаривать с человеком, который не хочет слушать и не слышит. Он уверен, что когда-нибудь и для тебя придет время.

Мы молча стояли у нар Мориса Хальбвакса.

Это правда, я не захотел бы услышать раскольника, не смог бы к нему прислушаться. Если уж быть искренним до конца, мне кажется, я даже почувствовал некоторое облегчение, узнав о его отказе. Благодаря его молчанию я остался в уютном покое добровольной глухоты.

Часть вторая

Schön war die Zeit