Подходящий покойник

Несколько лет назад министерство национального образования в преддверии официальной церемонии по случаю юбилея создания вышеупомянутого конкурса — столетия? стопятидесятилетия? точно не помню — прислало мне этот текст.

Чествования были отменены, уж не знаю почему, может быть, просто за это время портфель министра национального образования перешел в другие руки, и я уже не помню, зачем мне прислали ксерокопию и чего от меня хотели по этому странному поводу.

Но сочинение свое я перечитал.

Все в этом тексте сбивало меня с толку, приводило в замешательство. Я не узнавал семнадцатилетнего юношу — себя тогдашнего, — который все это написал. Я не соотносил себя с ним. Я не узнавал ни почерк, ни мышление, ни метод, ни философский подход.

Что меня особенно поразило — позвольте мне это недолгое самолюбование, — в моем тексте не было ни единой цитаты. Все философские идеи — впрочем, легко расшифровываемые — были глубоко усвоены, вплетены в мой собственный дискурс. В семнадцать лет — преподаватели, долгие годы проверяющие сочинения, это знают — все пытаются нашпиговать свои сочинения цитатами или ссылками. Цитаты — это костыли для еще не оформившейся мысли.

Но я в них не нуждался, что меня и поразило!

Несмотря на все достоинства, я не узнавал этих страниц. Кто-то другой, а не я, или другой я написал все это. Любопытно.

Впрочем, я был уверен, что, прочти я эти листки в 1943 году, когда мы говорили с Джулией, я испытал бы похожее чувство остраненности.

Между этими двумя датами — 1941 и 1943 — в моей жизни произошло важное событие: я открыл для себя произведения Карла Маркса. «Манифест Коммунистической партии» настоящим ураганом пронесся над моей жизнью, моими мыслями и чувствами.

Я не знаю, как донести до нынешних молодых людей — ни даже возможно ли это или хотя бы нужно ли семнадцатилетнему юноше из философского класса, сегодня, когда коммунизм остался всего лишь дурным сном, предметом археологических раскопок, — как дать современной молодежи почувствовать всей душой, всем телом, чем стало для людей, которым было двадцать лет к моменту Сталинградской битвы, открытие Маркса.

Какой смерч! Какой шанс для ответственной и изобретательной души! Как перевернулись все ценности, когда я наткнулся на Маркса, после того как почитал Ницше — «Заратустру», «Рождение трагедии», «Генеалогию морали»… Черт, словно состарился в одночасье! Какая радость жить, рисковать, сжигать корабли, распевать ночами фразы из «Манифеста»!

Нет, вероятно, это невозможно! Забудем, завершим скорбный труд, открестимся от Маркса, погребенного марксистами под кровавым покровом или постоянным предательством. Невозможно донести знание и смысл, вкус и пламя этого открытия Маркса в семнадцать лет в оккупированном Париже, в ту безумную эпоху, когда мы толпами ходили на «Мух» Сартра, чтобы услышать призыв трагического героя к свободе, когда, начитавшись книг, хотелось взять в руки оружие.

* * *

На рассвете, когда закончился комендантский час, после всех наших ночных разговоров, мы стояли на пороге квартиры на улице Висконти.

— Только не умирай, — сказала вдруг Джулия и нежно погладила меня по щеке.

Я отпрянул — о чем это она? Что за чепуха! Как только ей в голову могло прийти, что я могу умереть?

— Пожалуйста, не умирай, — повторила она.

В Бухенвальде я вспомнил о Джулии, когда разговаривал с Ленуаром. Мы беседовали о Лукаче, и я вспоминал Джулию. Воспоминания о Джулии всегда всплывают в тот момент, когда я произношу имя Лукача. Когда я опубликовал свой первый роман «Долгий путь», немолодой уже Лукач прочел его по-немецки, заинтересовался и издал свой комментарий к роману. С тех пор — это было в середине шестидесятых годов — он регулярно направлял ко мне своих студентов и студенток из Будапешта.

Звонок в дверь, на пороге юный незнакомец. Или незнакомка. Я тотчас же узнаю взгляд этих юных незнакомцев, юношей и девушек. Этот ясный, братский взгляд, в котором читается отчаяние. Взгляд с той стороны, с Востока, из Европы, которую мы бросили варварам. Östlich der Hoffnung, на востоке надежды?

Все они были посланниками Лукача, с ними можно было поговорить — и это могло стать началом настоящей дружбы.

И всегда я вспоминал Джулию, ее руку на моей щеке, ее шепот, то утро.

— Может быть, Бог просто устал, — говорил тем временем Ленуар. — У Него больше нет сил. Он ушел из Истории, или История покинула Его. Его молчание не говорит о Его отсутствии, а служит доказательством Его слабости, Его бессилия…

Мы втроем — Ленуар, Отто и я — укрылись в сортирном бараке. На обратном пути из пятьдесят шестого блока, где остался Морис Хальбвакс, в Большой лагерь нас неожиданно застигла метель.

Отто, последний из нашей троицы, был «фиолетовым треугольником», Bibelforscher, свидетелем Иеговы. Он появился в нашем воскресном кружке две недели назад. Кто сообщил ему о наших тайных сборищах? Мы так никогда об этом и не узнали. Он сразу же покорил нас своей твердостью и радикальным мышлением.

В первый же раз он решительно прервал одного из нас, рассуждавшего о чем-то незначительном.

— Послушайте, — примерно так обратился он к нам, — мы ведь не для того собрались здесь в воскресенье — при том, что все время недосыпаем, мучаемся от голода и страха перед завтрашним днем, — чтобы повторять банальности. Если так, то давайте лучше разойдемся по своим блокам после полуденного гонга, вернемся к своему супу с лапшой и попробуем покемарить несколько лишних часов. Тем более что кто спит, тот обедает…

Последние слова он произнес по-французски, обернувшись к Ленуару, — он не мог знать, что тот из Вены, и к тому же еврей, потому что Ленуар носил красный треугольник с буквой F.

Ленуар отреагировал весьма неожиданно: он протараторил одну за другой несколько поговорок.

— Действительно, кто спит, тот обедает, — выпалил он. — Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить. Лучше синица в руке, чем журавль в небе. Наше счастье — дождь и ненастье.

Мы с изумлением посмотрели на него.

Но Отто, свидетеля Иеговы, не так-то легко было сбить с толку.

— Есть одна тема — только одна! — которая заслуживает того, чтобы пожертвовать ради нее несколькими часами сна!

Ему удалось обратить на себя наше внимание, завладеть беседой.

— Испытание Злом. Это наше самое главное испытание в Бухенвальде… Оно даже важнее испытания смертью, которое может стать решающим…

Так случилось, что одной из последних книг, которые я читал перед арестом, было эссе Канта «Религия в пределах только разума» — в 1943 году оно было только что переведено. Гестапо наверняка обнаружило его в комнате, где я иногда ночевал, в квартире Ирен Россель, в Эпизи, пригороде Жуаньи. Книгу Канта и «Надежду» Мальро.

— Das radical Böse, радикальное испытание злом, почему бы нет, — ответил я Отто.

Тот посмотрел на меня, явно довольный:

— Ну да, вот именно! Ты был студентом философского факультета?

Его philosophiestudent что-то мне смутно напомнило. Ну конечно, слова Зайферта, когда он в первый раз принял меня в Arbeitsstatistik, в своей каптерке. «Я впервые вижу здесь студента философского факультета, — сказал он мне. — Обычно ко мне присылают рабочих». (Die Kumpel, die zu mir geschickt werden, sind Proleten.)

Но Отто считал, что нельзя ограничиваться лишь Кантом. Он настаивал, что при исследовании радикального Зла нужно также учитывать мнение Шеллинга, его «Философские исследования о сущности человеческой свободы и связанных с нею предметов».

— Я нашел в нашей чертовой библиотеке экземпляр этой книги, — добавил он.

Мой собственный экземпляр исчез после разгрома квартиры на улице Бленвиль вместе со всеми остальными книгами. Это был томик, выпущенный издательством «Ридер» в середине двадцатых годов. Перевод с немецкого Жоржа Политцера, предисловие Анри Лефевра.

Эссе Шеллинга попало мне в руки как раз из-за переводчика, впрочем, из-за автора предисловия тоже. Мой приятель по лицею — мы с ним участвовали в демонстрации 11 ноября 1940 года на Елисейских Полях и вместе ускользнули от облавы французской милиции и батальона вермахта, которые нацистское командование направило на зачистку квартала, — так вот, мой приятель, учившийся в параллельном классе (философию у него преподавал не Бертран, а Рене Моблан, учитель-марксист, — я всегда вспоминаю о нем с радостью и благодарностью), посоветовал мне прочесть Шеллинга как раз ради Политцера и Лефевра.