Подходящий покойник

Я подошел к двери Revier в надежде увидеть фигуру Каминского за живой стеной из молодых русских санитаров. Собачиться с ними, чтобы войти в барак, мне не улыбалось.

Каминский, естественно, уже был там.

Он увидел меня и сделал знак одному из русских, с которым разговаривал.

Русский растолкал разделявшую нас толпу и заорал, чтобы меня пропустили. Заключенные расступились, я прошел. Вдруг я почувствовал на себе его пристальный взгляд — он рассматривал мой номер и букву S над ним. Тихо, почти неслышно, когда я проходил мимо него, молодой русский санитар произнес:

— Der Akkordeonspieler ist da drinnen!

И кивком головы указал внутрь барака. Аккордеонист там.

Аккордеонист? Раз санитар в курсе этой истории, значит, он из банды Николая.

Я уже был рядом с Каминским, когда услышал, как кто-то окликнул меня:

— Жерар, Жерар!

Я обернулся.

В первом ряду заключенных, ломившихся в барак на консультацию, я заметил француза. Он назвал меня Жераром, значит, мог быть товарищем по партии. Но нет, их я всех помнил в лицо. Во всяком случае, лица тех, кто мог бы, обращаясь ко мне, назвать меня Жераром, тех, кто знал эту кличку из Сопротивления. Но может быть, он просто знал меня по Сопротивлению, а в партии не состоял. Из Жуаньи? Из партизанского отряда в Табу? Из тюрьмы в Осере? Я не узнал его с первого взгляда, но понемногу его образ стал всплывать со дна моей памяти, — скорее всего, я познакомился с ним в тюрьме в Осере. Да, точно, это Оливье, высокий, худой Оливье из тюрьмы в Осере, проходивший по делу братьев Орте.

Я подошел к нему. Каминский заметно нервничал, но ничего не сказал.

— Оливье! — позвал я.

Он задрожал от радости, лицо его осветилось. Измученное, старое, изрытое морщинами, измятое жизнью лицо. Потому что именно жизнь, такая жизнь, наша жизнь здесь выполняла работу смерти.

— Ты меня узнал! — воскликнул он.

Нет, я его не узнал. Узнать его было невозможно. Я обошел его, мысленно навесил на него лишние килограммы, представил себе, каким он был до лагеря. Оливье Кретте, механик в гараже в Вильнёв-сюр-Йонн, из отряда братьев Орте. Я был в Осере, в Осерской тюрьме, когда расстреляли одного из братьев Орте. Вся немецкая часть тюрьмы выкрикивала антифашистские и патриотические лозунги, пела «Марсельезу», прощаясь с самым юным из братьев Орте. Шум стоял неописуемый — крики, песни, удары плошками по решетке.

Нет, я не узнал его. Но я не мог сказать ему, насколько он изменился.

— Естественно, — ответил я. — Оливье Кретте, механик.

Бедняга расплакался. Полагаю, от радости. От радости, что он больше не одинок.

Я обернулся к Каминскому. Здесь мой друг, немец из Германской империи, Reichsdeutscher, со своей нарукавной повязкой Lagerschutz представлял реальную власть. Я обратился к нему по-испански.

— Aquel francés que entre, — сказал я ему. — Le conozco: resistente.

«Тот француз, — сказал я ему, — пусть его пропустят, я его знаю, он из Сопротивления».

— Aquel viejito?

«Тот старикашка?» — спросил он. Ну да, тот самый старикашка, Оливье Кретте, механик, ему было от силы тридцать лет.

Каминский отдал несколько коротких приказов. По-русски, для быстроты. Он как раз и произнес несколько раз слово «быстро». Санитар — тот самый, из банды Николая — пропустил Оливье через последний кордон, отделявший его от медицинской консультации.

— Спасибо, старина! — поблагодарил меня Оливье. Он внимательно посмотрел на мой номер, на букву, обозначающую национальную принадлежность. — Ты испанец? А я и не знал… Но ты принадлежишь к сливкам общества. — Он покачал головой. — Одно могу сказать: меня это не удивляет!

Загадочно. Но у меня не было времени прояснить вопрос. Как, впрочем, и желания. Каминский нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Что у тебя? — спросил я Оливье.

— Понос. Я просто исхожу дерьмом, не могу больше!

— Где ты работаешь?

— То здесь, то там, по мелочи! Там, где есть свободные рабочие места или куда начальство пошлет, все решается утром на плацу…

— Разве ты не механик?

— Механик. Но кого это здесь волнует?

— Меня, — ответил я.

Он широко раскрыл глаза.

— Ладно, иди лечись. И приходи ко мне в Arbeit, я там работаю. В любой день, сразу до или после вечерней переклички.

— Спросить Жерара?

— Если наткнешься на француза, спроси Жерара, если на кого другого, спроси испанца. Не ошибешься, я всегда там, ты меня увидишь!

Каминскому надоело ждать. Он схватил Оливье за руку и потащил в приемную. Но все-таки был великодушным до конца: впихнул его в очередь к дежурившему в тот день врачу-французу — чтобы Оливье мог объясниться с ним.

Для начала Каминский отвел меня к капо санчасти Эрнсту Буссе, немецкому коммунисту. Одному из ветеранов-коммунистов в Бухенвальде, насколько я понял.

Кряжистый, бритоголовый, с квадратной челюстью — Буссе был крепышом. Я уже видел его однажды в Arbeit, когда он заходил к Зайферту. Мне врезался в память его взгляд — столько решительной, безнадежной холодности, такая ледяная проницательность.

Он не стал терять времени на болтовню.

— Мы положим тебя к безнадежным, — сказал он мне. — Рядом с твоим будущим трупом.

И махнул рукой, вроде как извиняясь. Но я понял, и он видел, что я понял, и продолжил:

— Ты родился причесанным, кстати сказать. Mit der Glückshaube bist du geboren!

Я обратил внимание, что французское выражение звучит так же, как немецкое. Но я настаиваю, что испанский «цветок в заднице» гораздо забавнее для обозначения удачи. Я тогда еще не знал, что есть и французские выражения, где упоминается задница. Им обучил меня мой друг Фернан Баризон, металлург, сражавшийся в интербригадах, здесь же, в Бухенвальде. Позднее, много позднее одна красивая, очень красивая женщина — единственная из тех, кого я знал, произносившая естественно, не жеманно и не манерно, словечки и выражения из парижского жаргона, изобретательного наречия, полного юмора и лингвистических находок, — употребила при мне это выражение, обозначавшее удачу: «У тебя задница медалями увешана!» И еще более странное и более непристойное: «У тебя вся задница в лапше!»

Как бы то ни было, но в кабинете Буссе в санчасти Бухенвальда у меня не было ни времени, ни возможности пускаться в компаративно-лингвистические отступления.

Буссе продолжал:

— Молодой француз не переживет сегодняшнюю ночь. Завтра утром у нас будет время, в зависимости от новостей из Берлина, записать смерть под его или твоим именем…

Я был в курсе, Каминский мне уже объяснил все детали. Вероятно, Эрнст Буссе хотел подчеркнуть свою роль в этом деле.

— Есть одна закавыка, — продолжал он, — сегодня в санчасти у эсэсовцев попойка. Они отмечают день рождения одного из врачей. Напьются в дымину. В таких случаях они иногда заявляются с проверкой, в любое время… Им нравится копаться в дерьме. Если что, сделаем тебе укол. Не беспокойся, у тебя просто будет сильный жар, и все. Завтра не будешь как огурчик, зато живой.

Он посмотрел на меня.

— Да, толстяком тебя не назовешь, но ты совсем не похож на умирающего, совершенно… Советую тебе в случае чего бредить. Если они придут, скажем, что в твоем случае мы опасаемся заразной болезни. Они их до ужаса боятся…

Вот и все, он жестом отпустил нас. Мы с Каминским вышли из кабинета, он повел меня по коридорам санчасти.

— Твой давешний старый француз, — вдруг сказал он. — Без толку… Он все равно не жилец!

Это было похоже на правду, но я разозлился:

— Во-первых, он не старый! И потом, никогда не знаешь, как все обернется!

Каминский пожал плечами:

— Да нет, тут все ясно, все слишком ясно… Ты видел его глаза? Он сломлен.

Да, глаза. Когда в человеке появляется трещина, когда душа погружается в уныние, мы замечаем это по глазам. Тогда взгляд тускнеет, и в нем сквозит безразличие. В нем не отражается больше ни страха, ни страдания — ничего. Этот взгляд всего лишь говорит — меня нет, я не здесь. И вот тогда уже окончательно ясно — человек сдался, в нем нет больше жажды жизни. Ты помнил, как в этих глазах мелькало любопытство, возмущение, радость, — а теперь видишь, что их обладатель, кем бы он ни был, безмолвно обрушивается в головокружительное небытие. Его нет, он поддался чарам Горгоны.