Беги, Люба, беги!

— Что врачи говорят?

— Что говорят... — горестно повторила несчастная мать, — нужно надеяться на лучшее...

— Жить будет? Ходить будет? — Я торопилась, потому что остался последний жетон. — Она вас узнает?

— Да, да! Глазами показывает, моргает... Я у нее по ночам дежурю, утром ухожу...

— А зачем она туда пошла?

— Не знаю... Она ведь еще не может..

Нина Сергеевна не успела закончить фразу, нас разъединили.

Итак, Вельниченко зачем-то потащилась в дальний конец парка,, где свалилась с лестницы, поломавшись по полной программе... Уснуть нынешней ночью мне так и не удалось. И даже предстоящее днем мероприятие казалось сущей ерундой, вроде копания совком в детской песочнице.

Утром, поднявшись с постели раньше всех, я снова позвонила Нине Сергеевне, но она, вероятно, еще не вернулась из больницы. Конечно, я могла еще позвонить Олегу, но... Мне нужен человек, который не откажет. Я быстро набрала телефонный номер и стала ждать. На четвертом гудке трубку сняли.

— А-а-а... — Ферапонтов сладко зевнул. — Алло...

— Коля! — позвала я. — Это Люба, соседка... Здравствуй! Извини, что я тебя...

— Люба?! — враз переменившимся голосом переспросил он. — Любовь Петровна?!

— Я из Германий звоню. Понимаешь, в чем дело... Лида, моя подружка, попала в больницу. Ее мама говорит, что она сильно разбилась. Но с ней трудно говорить, она все время плачет, а мне надо, чтобы кто-нибудь встретился с врачами... Мне неудобно тебя беспокоить, но... я объясню, в какой она больнице...

Неизвестно, сколько бы я еще заикалась и извинялась, если бы сосед наконец окончательно не проснулся.

— Не надо объяснять, Любовь Петровна, — вдруг заявил он. — Я знаю, где она лежит. Я ее туда сам привез...

Новость на некоторое время лишила меня дара речи. Пока я приходила в себя, Ферапонтов поведал удивительную и странную историю. -

Подробности, как, зачем и когда он сам оказался возле той лестницы, Коля опустил. Он издалека увидел Вельниченко на шоссе возле мастерской. Двинулся в ту же сторону, она тем временем прошла к лестнице, исчезнув, таким образом, из поля зрения. Когда он через пол-торы-две минуты тоже добрался до лестницы, то Лидку не увидел и стал спускаться. Она лежала внизу без сознания, чуть в стороне от нижней ступени... В больнице сказали, что привез он ее вовремя, травма черепа оказалась довольно серьезной, но Лидке сделали операцию, и теперь все позади. Конечно, в переломах и прочем приятного мало, но она оклемается и, самое главное, жить будет. Ферапонтов осведомляется о ней каждый день, недавно она пришла в себя, и ее перевели в палату.

— Как же ты узнал ее издалека? — Трудно было не удивиться, ведь они встречались всего пару раз. — Где ты находился?

Ферапонтов на мгновение замялся:

— Возле моста...

От лестницы до моста добрых пятьсот метров. М-да, у моего соседа прекрасная память вдобавок к орлиному зрению. А фраза «добрался за полторы-две минуты» звучит несерьезно. Добежал... долетел...

— Но зачем ты за ней пошел? — не унималась я. Сосед продолжал странно мяться, лишь усиливая мою подозрительность. — Коля, в чем, в конце концов, дело? У меня жетоны заканчиваются, к тому же все уже завтракают. А мне в клинику пора.

Но он мычал, словно теленок без коровы, и тогда я сердито гавкнула:

— Ферапонтов!

Ферапонтов взбодрился и, тщательно подбирая слова, отозвался:

— Ваша подруга не сама свалилась. Ей помогли.

Весь день разговор с Ферапонтовым не шел у меня из головы. Осматривая пациентов, я думала лишь о поломанных конечностях подруги и, ловя на себе косые взгляды коллег, тщетно пыталась сосредоточиться. Во время обеда они дружно осведомлялись о моем самочувствии, а Светка советовала не волноваться так из-за обычного донорского забора и на всякий случай плотно не кушать.

В столовую вошла фрау Баггофф. Обворожительно улыбаясь, присела за наш столик.

— Что ж, господа... Рада сообщить, что третий этап окончен и программа вами пройдена успешно. Поздравляю! Радостно переглядываясь, мы скромно заулыбались. Заключительный этап рассчитан на пять дней, и я не предвижу трудностей в его освоении... Что ж, теперь вам понадобятся допуски более высокой категории.

Она выразительным жестом предложила нам вернуть ей ядовито-желтые карточки и раздала новые. Они имели зеленый цвет, а в уголке я уже сама смогла разобрать: «уровень доступа — третий».

Инга Львовна повела нас в первый корпус. Мы подошли к лифту. Металлические двери громко дзынькнули и распахнулись. Панель управления на стене лифта призывно светилась россыпью кнопок с желтыми табличками. «Бис», «спуск», «подъем»... Мы просеменили в кабину вслед за фрау Баггофф, она взяла свой пропуск и провела ребром по прорези с левого края панели, которую я по простодушию всегда считала архитектурным излишеством. Затем набрала комбинацию из кнопок. Лифт снова дзынькнул, и двери начали закрываться.

— Лифт движется при определенной комбинации кнопок? — спросила я.

— Нет, — покачала головой Инга Львовна. — Для каждого уровня своя комбинация, но самое главное — уровень доступа на пропуске.

Кабина остановилась, и мы оказались в переливающемся сером коридоре.

— А можно сюда спуститься без пропуска?

— Нет. Это исключено.

Не удержавшись, я хмыкнула. Вероятно, лифт из первого корпуса российского центра был исключением из правил.

На сей раз коридор не вызвал у меня чувства страха. Фрау Баггофф вновь провела пропуском по какой-то панели на стене, и коридор осветили лампы дневного света. От мистической таинственности не осталось и следа.

— Коридор идет по кругу? — уточнила я давние ощущения.

— Совершенно верно, — кивнула Инга Львовна. — Уровень «Б» представляет собой кольцевой коридор, проходящий подо всеми строениями клиники. Проход в помещения этого уровня имеет высшую категорию доступа.

— Значит, с третьей категорией можно пройти?

— Нет. Вы можете здесь находиться, но не можете войти или выйти самостоятельно, — услышала я знакомую фразу.

Вскоре я поняла, что таинственно-секретный «уровень Б» ничем особенно не отличается от прочих отделений клиники. Здесь были лаборатория, оборудованная по последнему слову техники, операционный блок и несколько палат, в которых занятым оказалось лишь одноединственное место. Белокурые медсестры — все, как одна, словно взятые из гренадерского полка, — были серьезны, молчаливы и смотрели пронзительно, словно рентгеновские аппараты.

Наконец мы оказались в широком белом боксе, подготовленном для изъятия донорских органов. На столе под лампами лежал мужчина, прикрытый простыней. Лампы были выключены, отчего обстановка в помещении казалась зловещей. Меня подобные пейзажи всегда тяготили, зато физиономия Боженкова светилась сейчас ничем не хуже лампочки. Вот в дверях показался высокий рыжий мужчина в белом халате — трансплантолог. Он поприветствовал российских коллег и предложил расположиться возле стола. Следом за ним появились медсестры, длинные, как корабельные мачты, и молчаливые, как верстовые столбы. Посколец что-то тихо спросил у госпожи Баггофф, она перевела вопрос немцу. Тот радостно закивал, что-то поясняя и размахивая руками над телом. Инга Львовна перевела ответ о причине наступления смерти и подробностях реанимации.

Хирург приступил к работе. Мои коллеги, сомкнувшись плотным кольцом, непроизвольно шагнули ближе, прислушиваясь к пояснениям немца, переводимым Ингой Львовной. Я к столу особенно не стремилась, предпочитая разглядывать коллег. Неожиданно в лице Вадима Поскольца что-то изменилось. Он напрягся. Потом глянул на Боженкова. Тот, не отрывая взгляда от рук хирурга, что-то вдруг прошептал.

Трансплантолог продолжал дело с завидным проворством, и в какой-то момент даже я увлеклась происходящим. Но тут Света вдруг стиснула мою ладонь. Я повернула голову, и мне показалось, что она бледнеет, приобретая зеленоватый оттенок.

— А во сколько наступила биологическая смерть? — переспросила она, глядя в лицо Инге Львовне, и голос ее звучал странно, словно Березкину чем-то, придавили. — Кто ее фиксировал?