Великий тес

Похабов повел своих людей к братскому стану. Возле чадящих углей на месте бывших юрт валялось пять мужских тел. Кучкой сидели притихшие бабы и дети. В стороне глядели под ноги трое связанных мужчин.

Илейка Ермолин, похваляясь добычей, подтолкнул к ним своего ясыря. Василий Черемнинов высмотрел среди пленных и окликнул одного из мужиков, взял его за рукав халата и повел к атаману.

— Этот окинский! — сказал. — Бывших верных князцов Култуза и Алдея родич!

Сын боярский строго посмотрел на пленника, подозвал Шухтея, велел спросить, отчего мужик оказался на здешнем стане.

Митька стал переминаться с ноги на ногу, чесаться, бормотать какую-то нелепицу. Ясырь его явно не понимал. Толмач вдруг вскипел:

— Да у них в каждом роду свой язык! Я один только знаю!

— Ничего ты не знаешь! — выругался Радуковский. — Спроси у вожей, понимают ли братов?

Шухтей спросил. Один ответил ему, что понимает. Митька стал говорить ему по-тунгусски, тот передавал сказанное атаманом братскому мужику, затем снова Митьке. Кое-как узнали, что пленный имел здесь свояков по жене. Приехал, чтобы обменять коней по прежнему уговору. Сказал, что главные над здешними мужиками князец Контури и балаганец Куржум.

По словам пленных, их князцы, не дождавшись казаков, ушли на Оку воевать тамошних верных казачьему царю Алдея и Култуза. Здесь оставлены были только сторожевые юрты.

— Бояркан с Куржумом да окинец Кодогон заодно! — напомнил Черемнинов. — Бояркан сколько хотел, столько давал ясак. Куржум моих служилых бил.

Радуковский выслушал пленного окинца, велел дать ему коня и отпустить, чтобы всем сородичам сообщил о мести казаков и о том, что ясырей они готовы отдать за выкуп.

Окинец с радостью ускакал от сожженного стана. Радуковский велел до выкупа держать ясырей при нем, чтобы никто их не обижал.

На другой день служилые и охочие на захваченных лошадях и пешими двинулись к Оке. Шли они медленно: гнали захваченный скот. Радуковский высылал вперед ертаулов и вожей. Они то и дело встречали кочующих тунгусов, которые уверяли, что не воевали с лучи, а ясак давать боялись. Все жаловались на братов. Васили it Черемнинов и сам уже путался, какие роды были верны острогу, какие изменяли.

В середине августа, на Успенье Богородицы, к отряду вернулись все ертаулы. Они сопровождали окинских князцов Мунгала и Култуза с их дайшами. Два отряда встретились с предосторожностями. Окинцы дали верных заложников, привезли ясак за нынешний и прошлый годы, сказали, что острог они не жгли, казаков не грабили. Это сделал Куржум с балаганцами.

Он и с них требовал ясак, выпасал свой скот на их пастбищах. Услышав про казаков, отобрал у окинцев скот и ушел вверх по Оке.

Князцы советовали Радуковскому поставить острог рядом с их улусами, а не на прежнем месте. Предлагали выкупить ясырей за скот.

Ивашка Струна и Васька Бугор настороженно прислушивались к переговорам. Как только услышали про выкуп, так заволновались, призывая служилых к справедливости:

— Пусть соболями дают или серебром! На кой ляд нам их быки?

— Тунгусы купят! — подсказывали казаки.

Коней для погони окинцы дать не могли: балаганцы угнали их табун, оставив только лончаков — жеребят-двухлеток да старых кобыл. Свободных седел у них не было.

Радуковский оставил на устье Оки добытый при погроме скот и на лошадях, которых захватили, погнался за Куржумом. На каждого верхового в его отряде было по три пеших. Сменяя друг друга, они бежали, держась за подпруги оседланных коней. Кому не доставалось подпруги, хватались за хвосты. Одного из новоприборных злая и резвая бурятская лошадь так лягнула в живот, что пришлось оставить его у костра.

Судя по следам, государевы изменники гнали много скота, а потому шли медленно. И все же догнать их не удалось ни на третий, ни на четвертый день. Отряд вымотался и оголодал. У Василия Черемнинова подергивалась голова на тонкой шее. У иных служилых опухли ноги. Сам Радуковский мотался в седле, засыпая на ходу. Ссыльные то и дело отставали. И только охочие люди, для которых вся выгода пройденного пути была в добыче, рвались вперед.

После полудня четвертого дня сын боярский Никола Радуковский свалился с коня, затравленно оглядел свое растянувшееся на версту войско и сказал:

— Все!

Попадали рядом с ним и охочие люди. Тяжело дыша и превозмогая себя, зароптали:

— За что все лето мучились? За прокорм? При ските, у монахов, больше бы заработали.

— Ну вот и гонитесь за бунтовщиками сколько душе угодно! Что отобьете — то ваше. Кого побьют, переловят — Бог судья: я вас не посылал!

К стану приволоклись последние из служилых. Упали на землю, с тоской глядя в небо, шевелили губами в беззвучных молитвах. Радуковский окликнул их всех:

— Думайте, братья, можно ли дальше идти?

Большинство зароптало, что дальше только бесславная гибель!

— Со дня на день снег пойдет. Зимовать придется! — разумно заявил Василий Черемнинов. — Острог надо ставить, а не за Куржумом гоняться. Не то вернутся изменники, голыми руками нас возьмут и передавят, как мух.

Сказал так пятидесятник, и большинству людей стало ясно, что по-другому поступить нельзя. Думать о зиме не хотели одни смутьяны из охочих. Они начали устало укорять служилых в трусости. Радуковский понял, что переспорить их невозможно, и с досадой на лице обратился к Похабову:

— Что скажешь, сын боярский?

Иван понимал, что дольше преследовать Куржума опасно и глупо. Но как ни был сам измотан, отказаться идти со своими людьми не мог, иначе всю оставшуюся жизнь ему пришлось бы терпеть насмешки от тех, кому выпадет вернуться живым.

— Дай нам коней! — прохрипел, неприязненно морщась. — Кто желает, пусть идет с нами. Кто ослаб — пусть возвращается!

— Правильно говоришь! — поддержали его Струна и Василий Бугор. — А потом доли в нашей добыче пусть не требуют.

— Кони-то наши! — напомнил Осип Галкин. Его ссыльные были вымотаны больше старых енисейцев, привыкших к тяготам таежной жизни.

— Коней вернем с прибавкой! — заверил Бугор. — А пропадем, замолвим за вас слово перед Господом!

Митька Шухтей, охая и постанывая, тут же переполз поближе к Раду-ковскому. Трое охочих опасливо передвинулись от своего отряда. Зато к ним перешли Михейка и Якунька Сорокины. Иван взглянул на них, на младшего Антипа, с удивлением подумал: «Ни ростом, ни дородностью не уродились, а вот ведь будто двужильные». Отряд у него подбирался хуже прежнего: смутьян на смутьяне.

Ока, приток Ангары, широка и многоводна. До каких пор могли уходить по ней балаганцы и куда, никто не знал. Радуковский велел своим людям отдыхать, а потом рубить лес и вязать плоты. На устье Оки, неподалеку от сожженного бекетовского зимовья, он задумал поставить острожек и в нем зимовать.

Отряд Похабова, не теряя времени, сел на отдохнувших лошадей. От иркинеевских вожей его люди отказались: здешних мест те не знали.

На другой день отряд охочих людей вышел на тунгусский урыкит из двух чумов. Бабы и дети тут же кинулись в лес. Девять мужиков с луками и рогатинами убегать не стали, но встретили казаков безбоязненно и, как показалось Ивану, даже с радостью. Лица их были покрыты татуировкой родовых знаков. По спинам висели хвосты волос, как у тасеевских тунгусов.

Иван сам понимал тунгусский язык через три слова на четвертое. Ермолины говорили свободно. Они узнали от таежных кочевников, что Куржум с сотней воинов и со стадами скота прошел здесь два дня назад. Всю рухлядь, что была у тунгусов, он забрал.

До ближайшего брода ему со скотом идти долго. Скорей всего, он дойдет до переправы и другим путем вернется к Ангаре или будет кочевать возле гор, пока не встанет лед. Иначе ему в свои степи не уйти.

Казаки узнали от тунгусов, что в верховьях Оки воюют между собой большие отряды мунгал и киргизов. Спасаясь от них, род уходил в низовья реки, но был ограблен балаганцами.

Выспросив путь, казаки и охочие потребовали от тунгусов вожа. Посовещавшись между собой, мужики указали на беззубого старика с седым пучком волос на затылке. Одарить их было нечем, кроме горсти бисера. Похабов вытряс его остатки из патронной сумки.