Великий тес

Ныла под сердцем неизбывная тоска по неудавшейся семейной жизни. Неделю всего-то пробыл в остроге. Две ночи пьянствовал, три — жена провела у скитниц на всенощных бдениях. За бедность она его уже не корила, но выставляла напоказ всякую нужду: ходила в латаном-перелатаном сарафане, скрывала лицо черным платком. О детях больше заботилась жена Терентия, чем она сама.

Теперь Меченка не скандалила, чаще помалкивала. На вопросы отвечала односложно и равнодушно: «да» и «нет». Притом совсем не набожно и не благостно щурила бирюзовые глаза. В супружеской постели после долгой разлуки со скрытым злорадством объявила мужу, что восчувствовала призвание к монастырской жизни. Как ни плоха была жена в прежние годы, но в нынешнем своем обличье стала для Ивана еще хуже.

Поговорив с Михалевым о пустячном, он так и не решился спросить про Савину. Помолчав, встал и направился к своим стругам.

Хлебный оклад воевода давал отряду на год. Если Дунайка с годовалыци-ками окажется жив, то Похабов с охочими должен был вернуться с ясаком. Если слух подтвердится, велел сыну боярскому Николе Радуковскому казнить изменников с милостью: привести к покаянию, повиновению и новой присяге. Народы, прежде не платившие ясак, приводить под государеву руку.

После обычного молебна об отплытии Радуковский надел шапку и махнул рукой. Первыми двинулись струги Черемнинова. За ним пошли барка и струги ссыльных Осипа Галкина. Замыкал караван Иван Похабов с охочими людьми.

Далеко впереди отряда неслась молва о сотне казаков, идущих к острогу. Верные тунгусские роды спешили навстречу, под защиту лучи, мятежные бежали. И чем дальше уходил отряд, тем меньше оставалось надежд, что Дунайка Васильев со своими людьми жив.

На устье Илима к каравану вышел с повинной тунгусский князец Ирки-ней. Зная его коварство и вероломство, старые казаки глядели на тунгусское посольство настороженно и неприязненно.

Иркиней с пятью мужиками безбоязненно подъехал на оленях к бечевнику. На его испещренном татуировкой лице сияла невинная белозубая улыбка. Поверх шелковой рубахи среди жаркого лета на плечи князца была накинута соболья шуба.

Наметанным глазом Иркиней высмотрел среди казаков атамана. Подъехал к барке, к важно глядевшему на него сыну боярскому, вынул из кожаного мешка связку черных соболей, встряхнул их, подал Радуковскому и указал пальцем на язык.

Сын боярский кликнул толмача Митьку Шухтея из гулящих людей Ивана Похабова. В Енисейском остроге Митька похвалялся, что может говорить с тунгусами и братами. Жалованья он не получил, но после похода ему как толмачу воевода обещал выхлопотать оклад.

Митька радостно бросил бурлацкую бечеву, побежал на зов Радуковского. Ивашка Струна обидчиво глядел ему вслед сузившимися глазами.

— Я по-калмыцки и по-киргизски толмачу, что с того? — сипел, оглядывая утомившихся бурлаков.

Солнце палило во всю мощь. У воды лютовал овод, ревел, носясь над головами, радужно облипал на спинах и на плечах бурлаков. Подтянув суда к берегу, они отмахивались от гнуса, топтались на местах, не зная, сколько придется стоять.

Тунгусы тут же развели дымокуры и уткнулись в костерки татуированными лицами. К ним жались олени, всовывая морды в клубы дыма. Как ни дымили трубками ссыльные, гнус жрал их пуще енисейцев. Отмахиваясь в две руки, они по примеру тунгусов побросали постромки и стали раздувать дымокуры. За ними начали разводить костры другие бурлаки.

Разговор на барке тянулся долго. Иван ждал, что Радуковский позовет его и Черемнинова — людей бывалых в этих местах. Но тот не звал. Наконец на берег сошел Иркиней без шубы. За ним Митька Шухтей. Следом спустился по сходням атаман в раскаленной солнцем кольчуге.

Иркиней оставил двух вожей из своего окружения. Остальные его мужики сели на оленей и скрылись в лесу. Радуковский подошел к дымокуру, в который уткнулись лбами Похабов с Черемниновым.

— Илимского князца Иркинея знаете? — спросил, присаживаясь.

— Как не знать? — кашляя и шмыгая носом, просипел пятидесятник. — В этих самых местах привечал нас с Хрипуновым и атамана Перфильева. И не илимский он, тасеевский!

— У тунгуса вся тайга — родина! — пояснил Радуковскому Иван.

Тот смахнул рукавицей с горячей кольчужки облепивших плечи оводов, вскинул глаза на Черемнинова:

— Хочет снова служить царю. Ясак за два года дал и вожей. Говорит, слышал, будто острог вырезан. А заводчик всей смуте — балаганец Куржум. С ним Кадым, зять его.

Пятидесятник, вытирая рукавом слезы, застилавшие глаза от едкого дыма, добавил:

— Может, и Кандукан с Оки с ними. Шаткий был князец.

— Разберемся! — Радуковский шлепнул себя по щеке рукавицей. Не выдержав атаманского степенства, тоже сунул нос в клубы дыма. — А еще сказывает Иркиней, что Куржум с окинскими и удинскими братами да с мунгалом Едокой в ссоре. Будто его, Иркинея, в яме держал, потому что отказался помогать в войне. — Атаман прокашлялся и добавил: — Смекайте! Если не лжет, у нас есть подмога, и большая!

— Если не лжет! — выругался Черемнинов. — Таких изменников, как Иркиней и его покойный брат Тасейка, свет не видывал. Лукашку, сына его, надо было аманатить!

Солнце висело в зените и палило нещадно. Караван продолжил путь к Шаманскому порогу. К вечеру подул ветер, разогнал гнус. По крутым берегам качали верхушками высокие, стройные сосны с редкой примесью лиственниц. На третий день при гулком рокоте воды на пороге суда подошли к острову, на котором был похоронен Яков Хрипунов.

Пожарище на месте бывшего зимовья густо заросло осинником. Иван Похабов с Филиппом Михалевым, не сговариваясь, пошли искать могилы казачьего головы и убитого стрельца Поспелки. Они нашли обновленный Перфильевым крест. Обошли его трижды, крестясь и кланяясь, сели у изголовья казачьего головы.

— Спишь, кум! — при шуме воды пробормотал Иван. — Ну и спи! Настена хозяйка добрая, в женах славная. Внука тебе родила. А я ему — крестный. Поди, не раскумимся, раз уж ты помер?

Филипп молчал, клоня к заросшему холмику седеющую голову. Он думал о своем. Так и не получалось у них с Похабовым душевных воспоминаний о зимовке на этом самом острове. Чудилось Ивану, будто между ними стоит Савина с виноватой и смущенной улыбкой.

Все, кто ходил через Шаманский порог, в голос уверяли атамана, что невозможно провести барку среди камнебоев. А тут еще снасти вконец изорвались, паруса, залатанные сырыми кожами, то и дело расползались по швам. Проходы между камней были мелкими. Река на пороге кипела, бушевала и пенилась, далеко по округе разносился ее грохот.

С бывалыми людьми на ертаульном струге Радуковский подошел к самым камнебоям, осмотрел бурлящий поток и согласился, что дальше можно идти только на стругах. Вернувшись, он оставил на острове барку, десяток ссыльных черкасов и казака Филиппа Михалева.

Тут лишь Иван разглядел, что старый товарищ плох. Подозревая в неприязни к себе, он не заметил, что у Филиппа будто вымороженные глаза. Не только с Иваном, со всеми служилыми старый казак разговаривал неохотно. Всякую свободную минуту старался уединиться и полежать. Черемниновские люди давно примечали, что Михалев шел на бечеве, превозмогая недуг.

Семь десятков ссыльных и служилых да охочие люди Ивана Похабова с вожами Иркинея двинулись дальше. С молитвами они провели струги через порог, подошли к месту давней засеки, там остановились на ночлег. В поднявшемся березняке Иван отыскал могилу Вихорки Савина. Холмик зарос деревьями, но почерневший крест был цел.

В низовьях реки, на которой был убит Вихорка, стояло три тунгусских чума-дю. Увидев множество стругов и служилых, жители урыкита бросились в лес. В чумах остались их нехитрые пожитки и старики со старухами.

Черемнинов с вожами Иркинея и Митькой Шухтеем подошел к стану, заглянул под пологи кочевых балаганов. Вожи назвали мирный род, плативший ясак в прежние годы. Сказали, что в верховьях реки, где выпасы бедные, кочует какой-то братский род, который никому не платит ясак.