Шум бури (СИ)

Из-за угла улицы на большой чёрной лошади показался пристав с взъерошенными усами. За ним с завязанными руками шли двенадцать мужчин. Лязг арестантских кандалов наводил страх на собак, и они все вместе громко лаяли. За арестованными по улице следовали с плачем и причитаниями их домочадцы. Малые дети смотрели на кандалы своих отцов со страхом, с широко раскрытыми глазами.

Колонна медленно свернула с улицы и прошла к ущелью реки. Семьи арестованных смотрели с откоса вниз. Если кто-нибудь из арестантов оглядывался, тогда стражник толкал его плетью.

Маленький сын Дзабо, засмотревшись, сорвался с края обрыва и разбился насмерть, упав на каменистый берег. Люди по тревоге бросились к мальчику. Стражники, увидев бегущих к ним людей, перепугались и разделились на две группы: одна продолжала гнать арестантов, другая пыталась остановить людей. Люди столпились под горой, прижавшись друг к другу, но мать мальчика, царапая себе щёки, собирала в охапку лоскутки разорванной одежды ребёнка и прижимала их к груди. Когда стражники убрались прочь, люди с плачем собрались вокруг мёртвого мальчика. Сердце стыло от причитаний плакальщиц:

Пусть кровь прольётся дождём

Над тобою, бессердечная мать,

На которую обрушились

Два бедствия

В вечерние сумерки.

Плачьте, хорошие люди,

Что мы ещё в состоянии делать.

Ой, чтоб моё сердце разорвалось,

Мой маленький луч солнца, малыш Бола.

Плачьте, хорошие люди,

Не придут к вам больше дни веселья,

Плачьте над маленьким Бола, -

Он уже не будет играть на улицах села,

И кровь отца не возьмёт.

Его отец с чёрными кандалами

Уходит в чёрную Сибирь.

Плачьте, хорошие люди,

Наша жизнь заслуживает рыданий.

Что у нас еще осталось

Кроме чёрных слез.

Пронзительный плач людей оглашал берега реки, и шум разносился эхом до дальних ущелий. Солнце село, как наседка, на белых горах, и с неба падали крупные капли дождя на Овражное. Люди положили тело мальчика на бурку и понесли в село.

Вечер становился темнее и темнее. Скот возвращался из пастбищ в село. Но из Овражного не доносился, как прежде, шум песен. Старики тоже не сидели на ныхасе, рассказывая о подвигах нартов.

Дзека, Дрис и другие собрались в доме Асджери, и пировали, радуясь тому, что дела их стали складываться удачно. Сияя от счастья, вручали друг другу почётные бокалы.

Плач людей в траурном доме не прекращался до полуночи. Горестней других плакали те женщины, чьи мужья были сосланы в Сибирь. Из леса неожиданно послышался звук выстрела, но что это было, никто не понял.

* * *

Лязг кандалов в безлунной ночи раздражал усталую природу.

Стражники не спускали глаз с арестантов, неотступно кружа вокруг них. Если кто из арестованных отходил в сторону, то всё равно убежать не мог, его тут же обнаруживали стражники по звону кандалов.

Они шли по дороге, но до места было ещё далеко. Тёмная ночь и безмолвные овраги, скалы и лес наполняли души стражников жгучим страхом. Из уст пристава не вылетало ни одно слово, да и от стражников он уже ничем не отличался, - от небольшого порыва ветра у него от страха душа уходила в пятки. Про себя он думал: "Если вдруг появится Царай, то что мы будем делать".

Арестанты все молчали, разговаривать не разрешалось. Шли в полном молчании, тоскливо, глядя на землю. Им мерещились сибирские морозы, их детишки и Овражное. Они брели с безрадостным сердцем: длинная тяжкая дорога, сибирская зима, стальные кандалы и безлунная ночь. Всех мучил вопрос, и этот вопрос не выходил у них из головы:

"За что, почему, что мы сделали?"

Глава восьмая

В поздний час в центре села раздался крик Дзека:

- Тревога, тревога, я разорён! Меня обокрали, тревога!

Люди, и пребывающие в трауре, и остальные высыпали из своих домов по поднятой тревоге и стали собираться у дверей магазина Дзека. Тот с испуганным видом стоял на крыльце, указывая рукой людям на край села, затем из уст случайно сорвалось:

- Живее, убегают в лес!..

Люди спокойно стояли и ничего не говорили. Гавди и Асджери с горящими, как факелы, глазами старались воодушевить людей на преследование, но напрасно - никто их не слушал.

Быдзеу постоял какое-то время, потом завернулся в шубу и отправился домой.

"Так, так! Пусти его, он у меня пшеницу выдуривал! Так, так!" - эти слова про себя говорил, живший на краю села Быдзеу, когда добирался домой.

Люди постояли немного и разошлись по домам. Возле Дзека остались Гавди и Асджери. Они вошли внутрь магазина и стали подсчитывать то, что осталось. Через какое-то время все трое встретились глазами и тяжело вздохнули.

- Разве теперь эту жизнь можно назвать жизнью, - сказал Дзека, и бросил рулон материи на полку. - Нет, мне уже здесь жить нельзя, надо уходить куда-то в безопасное место.

Он с унылым видом кинул рыбью тушу в кадушку.

- Нет, нет, Дзека, с этими людьми уже жить так нельзя, надо что-то делать.

Асджери молчал, но с усердием устранял последствия погрома.

- Что теперь мне делать, кому сообщить?

- А на кого ты собираешься жаловаться? Ты узнал, кто они?

- Да как бы я их узнал! Ты, Асджери, иногда такую глупость скажешь, хоть умирай от удивленья. Когда я от вас ушёл, Асджери, то явился сюда и вижу, как у дверей моего магазина всадники что-то носят и укладывают на лошадей.

- А много их было?

- Подожди, чтоб из тебя покойник вылез, дай договорить! Откуда я знаю, сколько их было? Разве мне было до их подсчёта. Я обратился к ним: "Кто вы?" А они в ответ выстрелили в меня. Из глаз моих полетели искры, и я спрятался в овраге. Всадники тут же куда-то пропали. Мне не удалось узнать, кто они были.

- В прошлом году обворовали мою мельницу, и сначала было неизвестно, кто это сделал, но потом их всех выявили. Может и эти станут известны, - сказал Гавди и зажёг свою трубку.

- Поверь, Дзека, когда у меня пропадает какая-то часть скота, то я об этом даже не узнаю́, и на тебе, возможно, не отразится эта пропажа, но теперь в Овражном нет никого богаче меня.

- Да не нахвалиться вам своими баранами и мельницей, мне сейчас не до них, а, впрочем, пусть мой враг держит овец или небольшую водяную мельницу. Что они стоят! Я теперь больше не буду держать магазин, а построю кирпичный завод. Поняли! За-вод! Это будет дело, ко мне тогда уже не придут воры, и я заживу спокойно. Буду сидеть, закинув ногу на ногу, и давать указания своим слугам. А вы за своей мельницей и овцами будете бежать тяжёлой рысью.

Всем троим их перегар бил в губы. Хотя сейчас было не время, но они всерьёз вели спор. Дзека и Асджери постоянно перебивали друг друга, а Гавди, подобно своей мельнице, молчал, только иногда бросал слово в разговор:

- Моя мельница даёт большую пользу, я каждый день получаю с неё восемь килограммов муки, а вы её охаиваете.

Дзека и Асджери продолжали затеянный спор. Наконец, когда устали спорить, то вышли из магазина и, немного постояв на улице, разошлись по домам.

* * *

Из дома, где был покойник, звуки плача больше не доносились, однако люди там сидели. Женщины, собравшись вокруг мёртвого мальчика, вели разговор. Мать Бола сидела возле него, тяжело дыша, и вытирала платком слёзы. Соседи прибирали двор, кололи дрова, готовили дом к поминкам.

Ночь была такой тёмной, что человек не видел даже себя. Село пребывало в тишине и покое, только иногда начинали лаять собаки, затем замолкали. С низины река жалобным, душераздирающим голосом пела грустные песни усталому и испуганному селу. Рыдание воды оседало на сердце, как тяжёлый щит, заставляя его учащённей биться в груди.

Овражное этой ночью являлось совершенно свободным селом. Староста покоился на кладбище, пристав ушёл, стражники увели арестантов. Село оказалось предоставленным самому себе и, наверное, поэтому в эту тёмную, безлунную ночь притихло Овражное.

Не знало село, что будет завтра. Не знало в каком виде к нему явит себя небесное, красивое, утреннее солнце.