Живой пример

Штатский упростил свои вопросы; все они начинались теперь однотипными оборотами: разделяете ли вы мнение, что… Или: вы также убеждены в том, что… Или: следовательно, я могу заключить, что…

Люси делала вид, будто не замечает, как он все теснее сжимает ее кольцом вопросов.

— Разделяете ли вы мнение, — спросил он, — что между теми, кто распоряжается машиной, и теми, кем распоряжается машина, существует непримиримый конфликт?

Люси, не сводя глаз с Никоса и Алексиса, кивнула и тихо сказала:

— Да.

— Вы также убеждены в том, — спросил штатский, — что самая неотложная задача — это основать рабочую организацию без бюрократов?

— Да, — ответила Люси, — потому что именно бюрократия всегда срывает все начинания.

— Вы также разделяете мнение, — спрашивал штатский, — что большинство людей не любит свою работу и самые сильные чувства, владеющие человеком на рабочем месте, — это отвращение и ненависть?

Люси видела, что двое на нарах замерли, и, отвечая на их взгляд, в котором ей почудился молчаливый призыв соблюдать предельную осторожность, сказала:

— Если работа помогает человеку установить контакт с окружающим миром, она должна стать более почетным делом.

Не повышая голоса, не выражая ни удовлетворения, ни разочарования, штатский заявил, что его вопросы целиком и полностью воспроизводят фразы из небезызвестной статьи «Плетка», напечатанной в последнем номере газеты. Еще не кончив говорить, он протянул Люси экземпляр и спросил:

— Знаете вы эту статью?

Люси кивнула, но этого ему было мало, и он повторил вопрос:

— Знаете вы эту статью?

— Да, — сказала Люси, — я знаю эту статью.

Сидевшие на нарах забеспокоились, зашевелились, как будто собирались заявить протест.

— Известно ли вам, кто написал эту статью? — спросил штатский.

Алексис наклонился, чтобы руки державшего его человека не так давили ему на плечи; глаза у него сузились.

— Все статьи печатаются без подписи, — сказала Люси.

— Значит, вам это неизвестно? — спросил штатский.

Люси, вцепившись в край стола, ответила:

— Нет, мне это неизвестно.

— Тогда отпадает вопрос, — заявил штатский, — не вы ли сами написали эту статью.

Он кивнул: в этом жесте опять-таки не было ни разочарования, ни удовлетворения. Он произнес какие-то слова, которых она не разобрала, потому что старалась встретиться глазами с товарищами, ей хотелось получить от них знак одобрения, но они упорно молчали, хотя и менее сосредоточенно, чем раньше.

Штатский повторил:

— Вы можете идти, мне вы больше не нужны, — и поскольку Люси, видимо, все еще не понимала, что он говорит, пояснил: — Ваша помощь нам больше не требуется.

Люси нерешительно подошла к нарам; не могу же я, думала она, уйти, не обменявшись с ними хоть словом, — и секунду стояла возле них, словно ожидая рукопожатия; однако теперь, когда она исполнила то, чего они от нее требовали, все дальнейшее они, казалось, оставляли на ее усмотрение, в том числе и форму прощания.

Она ушла, не простившись. Никто не прислушивался к ее шагам. Сжав губы, приблизилась она к двери, слегка покачнулась, глянув в уходивший вниз коридор, и пошла, то и дело хватаясь за стену, чтобы не упасть. Шаги ее становились все медленнее, медленнее и тише, вот-вот она остановится и передумает, пересмотрит свое решение. И она действительно остановилась, прислонилась спиной к стене и подняла глаза к потолку. Обратно она не пошла.

Янпетер Хеллер не глядя хватает свою рюмку, допивает, что оставалось на донышке, облизывает пересохшие губы и читает… Нет, дальше он читать не будет; хотя текст на этом не кончается, он решил оборвать его здесь, на этой фразе. Его указательный палец решительно обозначает точку. По его мнению, этого достаточно, теперь он может позволить себе откинуться на спинку кресла и выслушать суждение коллег. Однако коллеги что-то не торопятся. Воцаряется долгое тягостное молчание. Смущение лучше всего скрыть симуляцией деятельности. Рита Зюссфельд трясет головой, как бы стряхивая с волос налипшие снежинки. Пундт старательно сдирает с бутылки этикетку — обманчивая, фальшивая надпись сулит не люнебургское «Кукареку», а обыкновенную водку.

— Ну что же, — говорит Рита Зюссфельд, — надо признать: мы не облегчаем себе задачу. Хотела бы я видеть составителей, которые потратили бы столько труда на эту хрестоматию, да еще на один — единственный раздел! Уж в чем — чем, а в этом с нами никто не сравнится.

Валентину Пундту нечего сказать по этому поводу, однако такое ироническое самовосхваление явно вывело его из неловкости; он несколько раз проводит рукой по гладкозачесанным назад волосам и объявляет, что сейчас он хочет без всякого притворства и не беря ничью сторону спросить напрямик: как понимает коллега Хеллер этот эпизод? Что такого поучительного находит он в решении Люси утаить свое авторство? И что приобретет школьник, молодой человек, для которого и задумана эта хрестоматия, разбирая именно эту историю? Да, он хотел бы поскорее получить ответ на этот вопрос, попросту потому, что его самого еще не осенило.

У старости на все свой резон — вот что хочется сказать Хеллеру, но этого он не говорит, зная обидчивость Пундта; зато он выпрямляется, с довольным видом смотрит на свою раскрытую ладонь и, загибая пальцы один за другим, пытается разъяснить старому педагогу суть своего предложения. Человек, с которого мы берем пример, как правило, делает что-то для пользы других — верно? В этом же случае нашей героине приходится сначала действовать вопреки этому правилу, чтобы в будущем она могла тем тверже постоять за других. Ей приходится платить за свою высокую миссию, и, чтобы никто не усомнился, платить довольно дорогой ценой; ради пользы многих она волей — неволей принимает страдания немногих. На пути к большой цели наша героиня вынуждена мириться с мучениями немногих, они приносятся ей в жертву, — жертва, он бы сказал, жутковатая. А ведь насколько легче было бы для Люси сознаться и взять всю ответственность на себя! Но общая цель требует, чтобы она допустила чьи-то страдания. В интересах общего дела, ибо от нее ждут того, чему другие научить не могут, она не должна считаться ни с чем и, даже видя муки товарищей, не имеет права смягчиться.

— Вот в такой ситуации, — говорит Хеллер, — я вижу высший вариант примера. Разве коллега Пундт не согласен?

Бывший директор гимназии выходит из мрачного раздумья, все более решительно тряся головой. Нет, до конца он так и не понял, что имеет в виду его коллега, что-то такое он чувствует, есть у него кое-какие догадки, но в целом этот текст представляется ему недостаточно убедительным, недостаточно доказательным. Не считает ли господин Хеллер, что его героине больно оттого, что он так сильно притягивает ее за волосы? Прежде всего Пундт хотел бы знать, что делать школьнику с такого рода концепцией? Если он даже сообразит, в чем суть, ему останется разве что пожать плечами.

Внезапно все оборачиваются к окну: снаружи идет черный дождь, мимо лесов летят, валятся какие-то черные черепки и осколки и звучно хлопаются на землю, кажется, будто сыплются удары бичом.

— Шифер, — говорит Хеллер. — Это они заменяют на крыше негодный шифер.

Вместе с осколками вниз летят и целые пластины, они шипят на лету, как хищные птицы, когда те камнем падают на свою добычу; некоторые отлетают в сторону, ударяются о железные стойки, разлетаются вдребезги. Вдруг сверху летит ведро, оно гремит, звякает и катится по земле.

Рита Зюссфельд вскакивает, бросается к окну, но рабочих на крыше или на верхних подмостях ей отсюда не видно. Теперь сверху падает молоток, а за ним, с глухим звуком, словно сбрасываемый с крыши снег, опять сыплется шифер.

— Интересно, — говорит Хеллер, — когда полетит первый кровельщик?

А Пундт на это замечает, похоже со знанием дела:

— Это народ склочный, может быть, на них вредно действует высота.

Рита Зюссфельд снимает со стены стрелометательную трубку черного дерева и, приставив ее к глазу, как подзорную трубу, с забавной гримаской смотрит в окно наверх.