Живой пример

— Вы меня поняли? Согласны со мной? — С мрачным видом он пускает по кругу фунтик с сушеными фруктами и не обижается, что никто ничего не берет.

Хеллер встает. Хеллер срывает со стены нож племени панга и несколько раз взмахивает им в воздухе, словно отсекает ненужные члены. Он напрягает мысль, он мучается. Пусть все видят, как ему трудно. Он заявляет:

— Дорогой коллега Пундт! (Такое обращение ничего хорошего не сулит.)

Для начала он должен признать, что предлагаемый материал показался ему совсем неплохим, он подходит и может быть использован в той же мере, что и другие тексты, которые они здесь прослушали. Это все убедительно, понятно, легко поддается истолкованию, кроме того, здесь, можно сказать, проносят на плечах этакое сияющее и неизбежное большеглазое откровение.

— Возможно, мы и не удивим наших читателей, если решим включить в книгу именно эту главу. Она достаточно однозначна. С одной стороны — слепой принцип; с другой — рискованное нарушение этого принципа. Материал удобный и вполне старомодный, в конце концов здесь, согласно испытанному рецепту, ставится вопрос: или — или. Люси — это пример из Столетнего календаря, ничего нового. Но как раз тут и должны начаться наши сомнения, — говорит Хеллер. — Если надо искать откровение, если мы призваны извлечь недвусмысленный урок, если нам надлежит так и сяк поворачивать текст, дабы уловить закодированные сигналы, то лучше бы нам от этого дела отказаться. Это поистине оскорбительно — предлагать беззащитным учащимся закамуфлированные откровения, заставлять их извлекать из многослойной упаковки душеспасительные слова. Проще говоря: в наше время каждая личность должна сама найти для себя содержание.

Он, Хеллер, ничего не может с собой поделать, но когда он вспоминает, как разглагольствует Люси о вредной силе традиции, ему так и видится лезущий из-за сцены огромный указующий перст из тикового дерева.

Такой реакции Валентин Пундт никак не ожидал, он с удивлением смотрит на Хеллера, словно неожиданно узнал в нем своего противника. Есть ли еще смысл защищаться — в какой бы то ни было форме? Стоит ли после такого суждения отстаивать свой вариант?

— Нет, — вдруг говорит Рита Зюссфельд, — нет, коллега Хеллер, вы неправы, у вас сложилось неверное представление. То, что прочитал нам господин Пундт, заслуживает самого пристального внимания. И даже уместно спросить: а не может ли Виктор в этом случае служить примером? Вы сказали — откровение. Я могу понять, откуда у вас берется недоверие ко всему, что пахнет откровением, назидательной притчей. Махинация, не так ли? Вы за всем чуете махинацию, даже за дурной осенней погодой. А что значит «откровение»? Я знаю, вы думаете при этом о далеко не благой вести, о том, что людей заставляют некритически усваивать некое волшебное слово; для вас откровение не что иное, как авторитарный намек оглоблей, предуказывающий новое направление. Ну, а что, если мы назовем это по-другому и слово «откровение» заменим словом «опыт» или «убеждение»? Для сравнения или для спора предлагается некий опыт. Разве не именно в этом заключается та задача, которую мы поставили перед собой, берясь за составление этой хрестоматии? И разве не единственно это сулит нам надежду на успех? Произвольно взятый текст, который меня ни к чему не призывает, ни к чему не обязывает, текст, не подсказанный насущной необходимостью, — такой текст меня лично оставляет равнодушной. Для того чтобы он меня как-то задел, в нем должно быть что-то заложено. И если он нам нечто такое предлагает, я хочу сказать: если он знакомит нас с определенной позицией или опытом, это вовсе нельзя считать недостатком. Наоборот, только этим он и вызывает у меня интерес. Не понимаю, откуда берется такой страх перед влиянием на нас чужого опыта? Конечно, бунт Люси против формальных принципов совершенно однозначен, но кому же такая однозначность вредит? Тема-то ведь остается достаточно спорной. Я за то — не смотрите на меня так скептически! — я за то, чтобы мы включили этот вариант в число кандидатов. Конечно, под другим названием.

Хеллер направляется к стене и вешает нож на место.

— Будем голосовать прямо сейчас, может, с оружием в руках? Нет?

Тогда он хотел бы кое-что добавить, просто он опасается, что его неправильно поймут, возможно, он был слишком резок. Об этом не стоило бы вспоминать, но у него, к сожалению, есть все основания для подобной резкости. Дело в том, что ему надоела эта нечистая игра с расхожими примерами для подражания.

— Получается так: перед нами хаос, верно? Беспросветное отчаяние, мучительная неясность, конца этому не видно, волей-неволей приходится с таким положением мириться, как вдруг, в особо тревожную минуту, тебе является некий пример, просит твоего внимания, и вот он уже осчастливил тебя многозначительным откровением. Что дальше? Пробивается свежая зелень, рождается новая надежда. Ну так вот, я против такого бухгалтерского подхода, — заявляет Хеллер, а встретив осуждающий взгляд Пундта, добавляет: — Я не имел в виду лично вас, коллега, мы же условились.

— Меня, во всяком случае, последний вариант убедил, — говорит доктор Зюссфельд, — и я присоединяюсь к тому, что высказывал здесь господин Пундт: пример пробуждает активность, дает толчок мысли. Вот теперь, господин Пундт, можете налить и мне, но, прежде чем я выпью, я хотела бы сказать вам следующее, господин Хеллер. Конечно, найдутся основания сложить вещички и прекратить наши поиски. Конечно, мы можем заявить, как тот старый заблудившийся мракобес: нет большего кощунства, нежели блуждать в поисках смысла и приписывать смысл некоторым суждениям и поступкам. Если бессмысленно все, то бессмысленны, разумеется, и примерные поступки, уж они-то особенно. Но я ежедневно убеждаюсь: да, есть смысл что-то делать, пусть только для того, чтобы не дать загнать разум в угол, или, как говорила Люси Беербаум, чтобы чужие страдания не перестали нас к чему-то обязывать.

Хеллер поднимает пустую рюмку, желая здоровья Рите. Хеллер одобрительно кивает.

— Вы сегодня в ударе, я даже не осмеливаюсь огласить свой собственный вариант.

— Так у вас есть вариант? — спрашивает Рита Зюссфельд, и Хеллер отвечает:

— В жизни Люси Беербаум непременно что-нибудь да найдешь.

И он должен отметить — без всякой задней мысли, — что ему еще не случалось «просвечивать» — он так и говорит «просвечивать» — чью-либо жизнь, где бы существовала столь нерасторжимая связь между личностью и обстоятельствами — стихийная, словно возникающая сама собой. И вот чему, по его мнению, следует учиться у этой женщины: стремлению пробуждать в других тревогу и участие. Под этим углом зрения надо рассматривать и главу, которую он решил вынести на обсуждение, отрывок из книги «Цена надежды», название ему можно будет придумать потом.

— Вы готовы слушать? Итак:

Они привели Никоса обратно, толкнули на нары и сразу ушли, следующего не взяли. Не удостоили взглядом ни Люси, ни Алексиса, словно узнали уже достаточно или же хотели придержать их для какого-то особого случая. Их оставили в холодном помещении без решеток, но один из тех двоих занял пост в коридоре у дверей.

Никоса качало, губы у него распухли, верхние пуговицы на рубашке были оборваны. Он отвернулся к окну, скорчился; казалось, он слушает, что делается у него внутри. Алексис тихо подошел к нему, положил руку на плечо, слегка встряхнул и заставил повернуться к себе лицом:

— Быстро, Никос, пока они не взяли следующего.

Человек на нарах сразу обмяк и стал валиться на стену, он не то чтобы остался безучастен к вопросу, он, видимо, еще не в состоянии был его понять. Алексис не отставал и не сдавался; похлопывая Никоса по щекам, он подтянул его к краю нар и прошептал:

— Все было как договорились? Скажи — да или нет?

Вначале Никос смотрел на него отсутствующим взглядом, как будто у него выпало из памяти, о чем они договорились, а потом ответил; подняв глаза, с выражением мучительного удивления, сказал без слов: «А как же иначе? Неужели ты мог плохо думать обо мне?»