В душной ночи звезда (СИ)

Василь, как зачарованный, наблюдал за движениями странного танца, желая и не в силах прекратить это. Теперь Лизавета, двигаясь, не сводила с него особенных, пристальных глаз, и Василь смотрел на неё, не в состоянии отвести взор. В его голове низким, глубоким рёвом загудели неведомые трубы, дополняя перестук бубна и делая мелодию полной. Тела девушек, разгорячённых танцем, заблестели. Савелий почувствовал, что, ещё немного - или он, или девушки упадут без сил. Он стал медленнее бить в бубен, успевая встряхивать инструмент, добиваясь особого, с перекатом, звука. Ритм замедлился, бубен рокотал под его ладонями.

Девушки разбежались в разные стороны за деревья и не показывались.

Савелий тихо-тихо продолжал похлопывать по тугой коже. Наконец и он остановился.

Всё затихло.

Вскоре вернулись сёстры. Они успели быстро окунуться в воду, и теперь были свежи. Одеты. В юбках, в сорочках, только с распущенными волосами. На их лицах застыло выражение торжественного ожидания. Они ждали свой приговор.

Василь, со щеками в красных пятнах, дрожа, бросился к Лизавете и увлёк её за собой, подальше, за гнутые вербы. И, тряхнув Лизавету за плечи, словно желая разбудить, привести в чувство, горячо зашептал:

- Не смей! Слышишь, не смей никогда больше так плясать! Нельзя, нельзя, непригоже, стыдно так плясать! - схватив витой шнурок на шее Лизаветы, вытягивая её крестик из-под сорочки, сделал то, что обожгло и его, и девушку. И держал пред её глазами этот маленький нательный крест, и рука его тряслась, а шёпот продолжал срываться с пересохших от волнения губ:

- Это бесовское - ваш пляс! Лизавета, милая, я люблю тебя больше жизни! Я не отпущу тебя, сегодня же вечером приведу сватов. Поверь, так будет лучше! Я спасу тебя! Сама ты не понимаешь, что с тобой происходит, - о! это тело твоё! - скоро... скоро... Я не дам тебе пасть низко! Лизавета!!! - он стал поднимать её опущенное лицо, - Согласись, скажи, что любишь, хотя бы сделай вид, что любишь меня. Потом, потом у нас всё будет... будет хорошо... как у людей...

И он силой поднял лицо девушки, отвернувшейся от него.

Сердце стучало, как тот бубен.

Василю стало плохо от взгляда, которым посмотрела на него Лизавета. И он, не помня себя, поднял руку, чтобы ударить её, - красивую порочную девчонку, по лицу, - но не посмел.

Мучаясь, Василь в одиночестве со стоном метался под деревьями, как раненый зверь. Потом, справившись с собой, вернулся на поляну.

Лёг ниц, мял лицо ладонями, тёр виски.

Он не отступится!

Упадёт на колени перед отцом Лизаветы, перед матерью - он настоит на своём! В крайнем случае, расскажет родителям этот секрет. Пусть знают - проглядели!

Глупые девушки! Сами не знают, что творят! Где только могли научиться такому? Неужели сами придумали? Что Савелий? А-а! Что соображает этот Савелий? В нём буйная, дикая, как этот дьявольский танец, татарская кровь. Он колотил по бубну, толком не видя девчонок - сам ещё мальчишка. К тому же придурковат, и сейчас, кажется, уснул. Господи! Стыдно за них!

Лизавета плакала.

К ней пришла Катерина, сидела рядом, переживая и страдая за сестру.

- Знаешь, душа моя, - произнесла Катерина - видимо, нам двоим не судьба. И в Савелии мало мудрости, скорее, это неопытность: он просто не успел повзрослеть и очерстветь, - как они говорят, остепениться... Я не оставлю тебя. Видно, так суждено. Мы не от мира сего... Ты ничего не чувствуешь, сестра?

- Да, оттого и плачу.

- И что это, по-твоему?

- Это конец нам с тобой, сестра. Это произойдёт скоро. Что ж, тем лучше!

- Парни могли бы нас задержать...

- Да, но задержать, привязав. Это не спасение! Я так не хочу!

- Они по-другому не могут... только женившись на нас...

- Я не смогу настолько изменить себе. Задушить, затоптать всё, что у меня внутри, что знаю, что чувствую. А Василь не способен разделить со мной ничего из этого. Твой Савелий по-другому леплен, он наделён воображением и способен чувствовать красоту...

- Но какой из него муж? Что ждёт меня с этим бездельником и чудаком?

Сёстры замолчали. Им хотелось жить, но после танца, расставившего всё на свои места, обе почувствовали, что стремительно обрываются нити, связывающие их с этой землёй, с этим городом, этим временем. Скоро, уже скоро. Всё будет сделано за них. Всё решится, и они примут это. Так надо!

***

Бод возвращался с полуденной стороны. С ним в город ехали дряхлая лекарка Мокошь и внучка её Серафима.

У Мокоши щёки мокрые от слёз. Она, уезжая, попрощалась с избушкой в Тиселе, где провела без малого шесть лет. Была особенно ласкова и сердечна со всеми, кого встречала сегодня на пути: знала, что видит этих людей в последний раз. Но мудрой старухе всё равно. Уже всё равно: она стара, очень стара. Хватит, и так зажилась на белом свете.

Серафима, узнав, для чего собирает их бортник, согласилась ехать сразу. Если у них всё получится, то она искупит свой грех перед этими людьми и этой землёй.

Коварная цыганка Галла, без которой им не обойтись, сейчас в городе, сидит под стражей: задержана по обвинению в воровстве и обмане.

Боду даже не пришлось применять своё искусство, чтобы собрать всех нужных людей в одно место. То, что ОНИ все вместе в одном краю, да ещё так близко, давно настораживало Бода. Люди в чём-то правы, когда не любят и боятся волшебников: чувствуют, что волшебник появляется там, где должно произойти что-то небывалое. Только путают причину и следствие, - думают, небывалое свершается потому, что его вызвал чародей. Оттого и устраивают гонения и казни, оставаясь после этого беззащитными перед бедой. На самом деле, наоборот: пути-дороги приводят чародея в то место, где он больше всего нужен...

...Утро. Неделька. Народ отдыхает. Это случится в полуденную пору, не раньше.

Так дано ему знать.

Со старой хозяйкой Марьей, женой сницера, он договорился. Какая необыкновенная женщина! Действительно, сама мать-земля: надёжная, щедрая душой, мудрая.

...Кажется, все собрались.

Бод указал Серафиме, на каком месте она должна будет стоять, когда всё начнётся. Потом отвёл к нужному месту Мокошь. Старуха уселась на колоду, лежавшую поблизости, сказала, что будет греть кости и ждать тут.

За Галлой, заточённой в замке, пошёл сам. Освободил её под залог, увёл за собой. Разговор между ними получился тяжёлый, и Бод понял, что старуха ненадёжна. Теперь ему придётся "туманить" - иначе никак. Нельзя, чтобы сорвалось великое дело.

- Знать тебя не желаю! - плюнула Галла в сторону своего спасителя и ругнулась, не дождавшись даже, пока закроют за ними ворота крепости.

Бод достал из-за пазухи пшеничный хлеб.

- Возьми, мать. И не ругайся при нём*.

- Хитрый змей! - зашипела цыганка, однако выхватила у бортника хлеб и затихла, отрывая куски и засовывая их в голодный рот.

Бод улыбнулся: "Змеем назвала - это хорошо, это кстати! Змей - он предвечный символ мудрости".

- Галла, тебе стать надо с нами вместе на пути Неведомого, что несётся сюда, суля погибель.

- Что ещё такое придумал?

- Что - как сказать? Точно на полдень вёрст за шестьдесят отсюда есть странное место*. Недоброе. Слабое место на теле земли. Там время от времени что-то происходит. Вот и теперь к этому месту устремилась сила - порождение другого мира. Я сначала думал, Нижний мир прорывается. Но нет. В наших землях не бывает трясения земли.

- Точно, никогда не бывало, - подтвердила Галла.

- Угроза придёт сверху. И нас накроет. Не останется ни Речицы, ни Мозыря, ни Гомеля, ни Любеча, ни сам-град Киева! ЭТО упадёт там - на полдне. Но, может, и ближе к нам, может, и прямо на нас. (И он подумал, что, скорее всего, правда - последнее: иначе вряд ли бы судьба занесла его в Речицу).