Гул (СИ)

3.

Жёлтые огни, просматриваемые сквозь оконную панель подземной электрички, мелькали, проносясь друг за другом, сливаясь воедино с грузным глухим "там-там", образовывали ощущение полноты жизни, полной, в действительности, лишь в моменты, роднящие тебя с несущимся в никуда поездом.

Пассажиры, не получившие себе места, стояли, схватившись за поручни (как того и требовал голосящий на каждой новой станции, бесполым голосом, репродуктор), мерно покачивались; кто-то повернувшись к выходу, ожидая своей остановки, кто-то отвернувшись, заявляя будто бы "Мне ещё ждать своей станции, и ждать". Впрочем, трудно было бы даже предположить возможный ход мысли, хотя бы и одного, ведомого подземным локомотивом, в тот вечер, пассажира (тем более что многие из оных не обременяли себя какими-либо мыслями, вовсе).

... Странно, однако, допустить, что у кого-то могло возникнуть сомнение, якобы поезд, исправно претворявший ранее в жизнь предписанные ему обязанности вдруг, с какой-то стати, не довезёт своего пассажира до необходимой ему станции, якобы случится что-то ужасное, не оставляющее и возможности добраться до конечной цели своего путешествия... Вздор, полнейший вздор, само собой разумеется, что поезд довезёт, если не всех попутчиков вместе, то каждого в отдельности. В действительности, этого не могло статься по той причине, что ни один - в этом автор может поручиться - из подхваченных поездом, в тот вечер, ездоков не определил бы себя крохотным атомом цельного организма человечества, скорее, исполнителем главной роли самого себя в постоянном реалити - шоу. А ведь с потерей актёра, затерявшегося, без единой на то причины, в бесконечных подземных изгибах метрополитена - продюсеры, операторы, и прочие работники съемочной площадки лишатся постоянного заработка...

Геннадий, успевший занять свободное место, зайдя только в вагон подземного поезда, принялся тут же изучать окруживших его, необычных во многом людей, невидимых прежде в городе, в таком множестве (лишь иногда Гена встречал подобно странных ему граждан, о которых родители, его, успевали предупредить, как то "Не подходи к нему близко сынок"). Первым, на кого упал блуждающий Генин взгляд, явился сидящий прямо против него худощавый пожилой мужчина, чьё лицо было украшено седой эспаньолкой, бывшей наибольшим скоплением волос на шарообразном его лице, и очками - лодочками, свисавшими небрежно с большого, горбатого его носа. Виктор Янович - а звали гражданина именно так - вызвал сразу же у Гены невообразимый приступ уважения, так что Геннадий, полагая натурально, что полсотни, отданные им за картонную карту - недостаточная плата за поездку на такого рода транспорте, не раздумывая особенно долго, решил передать, представившемуся ему солидным попутчику, "за (так именуемо) проезд". Гена потянулся было вперёд, сияя идиотской своей - стоит, однако, сказать, искренней - расплывчатой улыбкой, протягивая изумлённому соседу купюру ста рублей, но очередная секундная встряска вагона не позволила Геннадию подняться окончательно, лишь несколько подбросила его и опустила обратно в металлическое кресло. Спустя секунду Гена, на сей раз успешно, повторил свой манёвр, и хотел уже всучить измятую бумажку ошалевшему пассажиру, как тот встрепенулся всем своим видом, отогнав рукой расстроенного Геннадия, будто бы принял его за большую глупую муху. Правда, уже через секунду Геннадий был обратно весел, поскольку, сидевший от него по правую руку молодой гражданин, украшенный серой бейсболкой, любезно согласился принять Генины деньги себе.

Виктор Янович Ветший, коему случилось в тёплый майский вечер оказаться попутчиком нашего героя, был профессором филологического факультета, одного из многочисленных московских университетов (как он оказался в одном, отходящем из города NN, вагоне, с персоналией Геннадия - остаётся неразрешимой загадкой). Он, в тот день, был одним из тех, кто думал, и думал к тому же специально, невероятно много, соотносясь с измышлениями прочих гостей вечернего поезда. Он был, а впрочем остаётся и сейчас, тем представителем советской, прошедшей бесследно, эпохи, в чьём сознании бурым сургучом, в несколько слоёв, отпечатались мысли, относимые к различным сферам познания мира; газетным статьям, заголовкам, литературе, преподаваемой им до сих пор. Впрочем... автор, несмотря на всё сказанное выше, считает необходимым заглянуть в мысли хоть бы и одного из пассажиров поезда - более того, следующие измышления станутся ничуть не схожими, с какими либо другими, возможными в тот день (да и в любой другой), среди прочих пассажиров метро.

Так, Виктора Яновича невероятным образом волновало в те минуты - хотя, вполне себе может быть, что это волнение не сознавалось им самим - одно устойчивое выражение, в коем профессор не мог заметить смысла, способного объяснить его частое использование.

"...Кесарю кесарево, а богу богово... Кесарю кесарево, а богу... Да это, позвольте, какой - то вздор. Само собой разумеется, что, будучи наполненной пастой чернильницей, невозможно сплясать гопак, да даже если и пустой. Невероятнейший вздор... Богово... А осьминогу - осьминогово! А асфальту, простите, асфальтово? Ну, само собой разумеется, что не кесарево, по асфальту ходят, это, если хотите, его прямое предназначение - быть обхаживаемым людьми... А древу - древово? Очевидно же, что дерево ни при каких возможных обстоятельствах не станет камнем, ему лишь остаётся до определённого момента расти, оказываясь после срубленным, любителями получать деньги из всего, что деньгами не является... Т - ий лес, бывший раньше любимым местом нашей молодости - сколько девчонок там выгуляно - теперь на треть вырублен, скорее на четверть, но нет, всё же на треть... Богу... удивительно даже подумать, что подобная сентенция способна кому то даровать прозрение, привести к катарсису, если угодно... Впрочем, я знавал людей, прочитавших в сорок лет Достоевского и поменявших свое мировоззрение в корне... А остальные - кого мне пришлось знать - вообще ничего не читали, вовсе... Скоро и Достоевского, сродни Шекспиру назовут мифом... И Пушкина Александра Сергеевича сочтут вымыслом... Гори, гори, мой талисман... или как это... Всё забыл, старость - не радость, склероз... Гори, гори моя звезда - точно... Кесарь... Понтий Пилат, да уж... А что же всё - таки такое - добро? Ведь, если я, скажем, не совершу какого- либо добра - это "несвершение" не станется злом... А вот, предположим, зашёл я в подъезд, и лежит передо мной пьяное грязное вонючее тело моего соседа Аркадия. А ведь он донимает каждую ночь своей дикой музыкой, или криками, пьяными возгласами компании своих друзей - свиней. Так вот я, в силу воспитания своего, не пну этого урода, даже если очень захочу - не смогу. Так это же не будет добром - не будет... Но что же тогда есть пустота, или же вещество заполняющее эту пустоту, которое ни добром, ни злом назвать нельзя... Богу - богово... Дикобразу - дикобразово... " - следующие же мысли Виктора Яновича приобрели состояние невозможного к описанию на листе сумбура, тем более что он поднялся уже со своего седалища, приготовившись к выходу из вагона, чувствуя, вероятно, приближавшуюся остановку.

И остановка вскоре действительно произошла, не заставив себя ждать особенно долго - стоит, однако обмолвиться, что Ветшему Виктору Яновичу пришлось провести некоторое время, стоя, ожидая возможности выйти, поскольку место покинутое им оказалось тут же занято старухой, обмотанной с ног до головы - подобно, приготовившейся преобразоваться волшебной красоты бабочкой, гусенице - серым шерстяным шарфом.

Поезд сперва несколько замедлил ход, представши пружиной, сжатой до предела и приготовившейся, кажется, разомкнуться с небывалой прежде силой. И, верно, через десять недолгих секунд вагон, содержавший в себе Геннадия, вырвался из туннеля с невероятной скоростью, погрузив пассажиров в пространство некоторой станций Л-ой. Поезд остановился. Среди пассажиров прошла лёгкая дрожь - все занятые прежде своими собственными мыслями, или, как отмечалось ранее, своим личным отсутствием мыслей, затаили дыхание, принявшись искать поддержки во взгляде прочих, также желавших, в тот момент, помощи. Тишина, нарушаемая лишь шуршащей, по обыкновению своему, газетой, читаемой расположившимся в одном из углов инженером - Пашкой Рассказовым, длившаяся всего каких-то несколько секунд, предстала для Геннадия зияющей вечностью. Но благо, двери распахнулись, сопровождаемо предупреждением об "осторожности при выходе из вагона", вследствие чего, все пассажиры смогли облегчённо выдохнуть, создав тем самым ощущение использованного уже воздуха, обыкновенного для граждан, посещающих метрополитен регулярно. В вагон, тогда, на смену вывалившимся господам, живущим, вероятно близ станции Л-ой, вошли новые - коих было вдвое, а то и втрое больше - граждане. А вмести со всеми вошла и она.