Тонкие швейные нити (СИ)

И вот... снова идёт снег. Снег - это огромная тишина. Не знаю уж, куда и деваться.

Мадам Куку важно помешивает поварёжкой в кастрюле. Готовит что-то французское, невкусное. Рассказывает нашей няне рецепт, учит её.

-Что нам ваши ринцемты, - машет на неё большой морщинистой рукой няня, - мы блинков-то и так испекём, и суп сварим вку-уусной...

Папа ушёл куда-то узнавать про Жоржа, потому что Жоржа до сих пор нет. Жоржа мы уже давно ждём. Когда я думаю о нём, мне становится страшно и внутри как будто бы всё переворачивается.

Она сказала ему в трубку:

-Люблю. Всё равно люблю.

Она звонила ему каждый вечер. Только чтобы сказать, что всё ещё любит. Когда брат ушёл, на телефоннные звонки стала отвечать я. Она всё спрашивала, где он и "он что, не хочет говорить?" А его просто не было дома.

И она рассказывала мне, какой у неё неуютный муж-хам с колючими усами, как она вышла за него только чтобы выжить и как потом только поэтому смогла приехать сюда...

Теперь она живёт у своей тётки на французской квартире, спит, как неприкаянная, в гостиной на диване. Ночами она, наверняка, шепчет "люблю" и имя "Георгий". Его фотографию она хранит в последнем сборнике стихов Гумилёва. Кто сказал Жоржу, что Тата его не любит? Разве муж - это повод, чтоб перестать любить?..

Один поэт из папиных знакомых сказал, что у Жоржа хрупкое сердце: может разбиться при любом лёгком ударе или треснуть на морозе...

Мадам Куку зовёт нас мадмуазелями:

-Мадмуазель, будьте любезны, уберите локти со стола.

Или:

-Мадмуазель, вытрите, пожалуйста, рот салфеткой, он у Вас весь в варенье.

А один папин знакомый доктор, приехавший недавно из России, сказал нам, что там теперь всех называют гражданами и гражданками.

Тем же вечером мы с Асей играем в Россию.

-Гражданин Крючков, мы вынуждены вас расстрелять, - складываю кисти рук в замок.

-Боже мой! Нет! За что?! - Ася заламывает руки.

-На Вас слишком белая рубашка.

-Ну и что тут такого? Вы всех людей в белом собираетесь теперь расстреливать?

-Да, мой помощник уже отправился за подписями.

Я слышу слово и дооооолгий телефонный гудок.

Наступает зима, начинаются декабрьские даты. Папа приходит из кондитерской - что ни день - с пакетом конфет. Мы с Асей собираем тут же фантики какие понарядней, чтобы убрать их в нашу коробку.

Я слышу тихое слово и дооооооолгий телефонный гудок.

Когда он сказал ей: "Не надо меня любить", - она бросила трубку. Это как когда тысячи и тысячи скрипок играют одновременно, и вдруг разом замолкают, и остаётся только одна...

Я представляю, как она запускает зеркальцем об стену, как её тёмные рыжие волосы падают ей на лицо, скрывая тёмные глаза и веснушки.

Больше она с ним не разговаривала.

Когда Жорж узнал, что мы проговорились, и Тата знает наш новый адрес и живёт теперь неподалёку, они поделили улицу. У каждого из них теперь была своя сторона. Он выбрал для неё сторону с шляпным салоном. Он очень любил этот салон из-за красивой витрины, из-за того, что за стеклом, придерживая слегка пальчиками, шляпки меряют милые кокетки в маленьких чёрных платьицах. Она не носила шляпки, любила, чтоб волосы были свободными. Он любовался на салон с другой стороны улицы. Ему досталась сторона с больницей, и он туда, естественно, попал. Она писала ему в записках "не грусти" и через знакомых передавала ему яблоки, завёрнутые в накрахмаленные салфетки или в тонкие промокашки, на которых были чернильные отпечатки с её стихами...

Его волосы на ветру растрепались, и теперь он стоит в самом сердце Парижа.

А я всё думаю: как это можно в сердце Парижа остаться без сердца?

-Слово "никогда" такое короткое, но такое длинное. Как вечность. Мы не вернёмся в Россию ни-ког-да. Никогда ничто не будет так, как было прежде, - он смотрит в небо. Он всегда смотрит в небо, потому что теперь больше некуда смотреть. И он покупает нам с Асей воздушные шарики, потому что их можно отпустить, и они полетят, куда им захочется...

Земля уходит из-под ног, в небо из руки выскальзывает связка шариков... облака вразлёт, птицы...

Боженька, если ты есть, подай знак! Подай знак... и разреши нам вернуться...

-Жорж!

-Что с ним?

-Docteur! Medecin! La evanouissement!

Ах, почему мы так плохо занимаемся французским?!

Наступила зима. Мир был хрупкий и лёгкий. В Париже - пушистый снег и первые заморозки.

В больнице, где лежит теперь Жорж, больные в коридорах говорили, что весной здесь будет цвести сирень.

А потом мы пришли - и весь двор был забросан изгибистыми отрубленными ветвями, заиндевевшими на утреннем морозе. И больные в коридорах уже больше не говорили, что весной здесь будет цвести сирень.

После случая с Жоржем папа как будто проснулся: он не сидел больше вечерами у окна и не бубнил себе под нос, глядя в пустоту.

Он снова с нами ласков и покупает нам по вечерам что-нибудь вкусное в кондитерской на углу. Он беспокоится за Жоржа, и мы чуть ли не каждый день бываем в больнице.

Папа как будто бы вдруг увидел, что жизнь продолжается и что можно любить и Россию, и маму в воспоминаниях. У всех русских, даже пожилых, вдруг стала прекрасная память: можно было забыть сегодня и вчера, но забыть своё русское прошлое не мог никто.

-Пропала наша горняя страна, - сказал как-то один писатель, друг Жоржа, - даже не верится... Совсем недавно у меня было своё собственное поле...

Мы с Асей собираемся идти. Я надеваю пальто в клеточку, Ася - шубку. Мы поправляем друг другу шарфы и идём. Мы идём к Жоржу.

-Какой снег! - говорит Ася.

-Сегодня почти такой как в нашем городе, - отвечаю я и ловлю снежинку. - Давай отпросим Жоржа погулять!

-Без папы не получится...

Когда мы приходим, он как всегда бледный и несчастный. В больнице холодно, все больные в свитерах. Немного морозных узоров на стёклах. Скоро будут зажигать свет. Мы сидим в коридоре, смотрим в большие окна. Один больной проходит мимо нас на цыпочках, почти неслышно ступая по полу.

-Странные здесь больные, - говорю я, - какие-то ненормальные. Вон тот головой зачем-то мотает, а этот вон... он это с кем разговаривает?

-Да, смотрите, как тот вот странно раскачивается! - радостно объявляет Ася о своём наблюдении.

-Девочки... - Жорж прячет глаза, он весь как-то сжимается и вдруг таким жалким шепотком: - ...это лечебница для душевнобольных...

-Что? - я сказала, но моего слова не слышно. Я как во сне. Снег падает медленно и тихо. Со спины подкрадываются сиреневые зимние сумерки...

В следующий приход к Жоржу папа был уже совсем как раньше. Казалось, что звезда с неба сорвалась и упала в глубокий русский снег далеко за горизонтом. Всё забывается, если появляется надежда на будущее? Так ведь? (А я всё не верила, что можно что-то забыть. Никто не верил...)

Папа достаёт из сумки яблоки, складывает на подоконник. За окном воробьи бодро прыгают по снегу. Неужели у Жоржа сердце разбилось или треснуло на морозе? Поэтому теперь не тает снег в Париже?..

Тата пришла, написала ему на клочке бумаги:

-Люблю... я тебя люблю.

Он скомкал её слова и закричал:

-Не люблю, никого не люблю! Не люблю!!!

И потом он ещё долго кричал эти слова и бил по стенам кулаками, и пришёл доктор, и кто-то попросил нас всех выйти. Он хватал предметы и бросал их в стены, а потом дверь закрылась, и мы смогли заметить только, как его пытаются остановить, слышали, как он воет, как зверь... а потом стало тихо.

Доктор вышел и сказал, что Жоржу надо поспать.

Ася спросила доктора:

-Скоро Жорж поправится?

В коридоре, сидя на стуле возле палаты, плакала Тата.