Тонкие швейные нити (СИ)

После часа положенного нашего отхода ко сну мы с Асей в ночных сорочках босяком стоим на холодном полу под дверью в кабинет и подслушиваем разговоры взрослых и их гостей.

-Я вот всё думаю: а что было бы, если бы выиграли белые? Всё стало бы как раньше?

-...нет, нет, не стало бы. После войны, после того, как сыновья и отцы становятся на разные стороны, после того, как друзья убивают друг друга, - не стало бы...

Однажды в нашем городе мы пришли домой и поняли, что дома у нас больше нет... Мебель была порублена, зеркала разбиты, папина библиотека сожжена... Мы шли мимо всего этого молча. А потом Ася начала повторять:

-Папа, что это? Почему это? Что это? Зачем? Почему так, папа?..

А он не отвечал. У него что-то такое было с глазами, как будто бы он ослеп: он будто смотрел и не видел, такой у него был взгляд.

В маленькой комнате за кухней плакала наша няня.

-Всё унесли, ироды, всё испортили, всё перебили, ничего не пожалели, - она плакала в свой платок. - И за что мне Боженька сынка такого дал, за что?..

У нашей няни сын был - она сказала - революционер. И он со своими товарищами-революционерами врывался в чужие дома и крушил всё подряд, и, говорят, даже стрелял в людей, совсем как стреляют на войне.

Я спросила папу:

-Это ведь не война? Война не может быть в одном государстве? Правильно, папа?

А он смотрел на меня молча этим своим странным пустым взглядом и ни-че-го не отвечал...

В Париже - тепло. Нет, даже очень тепло. Пасмурно круглыми днями. Снег выпадает к Рождеству, и то не всегда. И какой-то папин знакомый из Пасси сказал про первые холода: "Вчера было 15 градусов - жуткий мороз!" И нам было смешно. А ещё здесь не строят горки. Здесь всё улицы, улицы, улицы-улицы и больше ничего нет. По вечерам работают кафе и рестораны, на углах мёрзнут цветочницы.

Брат покупает нам с Асей по маленькому нежно-розовому цветку, и мы идём в какое-то кафе слушать приехавшего из России поэта. Поэт рассказывает совсем не стихи даже, он рассказывает, как выбирался из России: как ехал в телеге с сеном и как эту телегу проверяли - тыкали вилами, и даже попали ему по ноге немного, но его не заметили - он был прикрыт ещё деревянной доской.

Во время отступления белых мы были у папиных знакомых в Крыму. Когда мы уезжали, мы видели в последний раз крымский берег... и с нами ехали всё солдаты, солдаты, солдаты. Солдаты играли в карты в каютах, курили на палубах. И в лицах их было что-то страшное. Мы с Асей ходили мимо них, крепко держась за руки.

Ася спрашивала:

-Зоя, а самое страшное - это проигрывать?

А я не знала. А солдаты знали. Солдаты знали, что самое страшное.

Вечером кто-то сказал, что в одной из дальних кают застрелился капитан... и потом солдаты всю ночь молчали. И лица у них были очень понятные: такие, что спрашивать ни о чём не хотелось...

Брат приводит нас домой, держа за руки, отпускает ненадолго мою ладонь, чтоб нажать на кнопку электрического звонка, а потом берёт её вновь, улыбается нам, и спрашивает, замёрзли ли мы.

Но это же Париж, как тут можно замёрзнуть? Мы с Асей вспоминаем те дни, когда мороз был трескучий, забирался прямо под варежки, и на Рождество нам с Асей подарили по муфточке. На заре город искрился весь в инее, и мы, замерзая в пролётке, жались к отцу, а он завидовал нашим муфточкам. Огненный солнечный шар катился над городом, и всё вокруг было розовым из-за рассвета. И пахло дымком от растопки печей...

Папа встречает нас усталый и какой-то нежный, мягкий, как будто бы у нас не папа, а облако, сахарная вата... Казалось, обнимешь его - и он растает... Тёплые зимы плохо действуют на русских.

В нашем городе Жорж почему-то постоянно, как взрослый, ругал меня за отсутствие шапки на голове. Может быть, он даже уже считался настоящим взрослым.

-Опять без головы пошла, - ворчливо говорил он, наблюдая за тем, как я надеваю на ноги зимние вишнёвые сапожки.

-Нет, почему? Вот она - голова! - и я стучала по голове.

-А вот будешь ходить без шапки, и головы у тебя не станет!

-Как это может быть? - язвила я, становясь руки в боки.

-А вот так! - и он, закрвы голову свитером, застёгивал его на все пуговицы, скрывая своё лицо. - Вот видишь! - бубнил он изнутри и забавно покачивал свитером. И казалось, что головы у него правда нет.

Я смеялась, и уличив момент улизнуть, сбегала вниз по лестнице.

-Зойка! Зойка, вернись! Папе расскажу! - он махал мне с балкона моей шапкой.

Я хихикала и скрипела снегом.

В Париже шапка не нужна почти никогда. Я даже скучаю без неё.

Вечерами мы с Асей сидим на окне. Мы ставим сюда лампу, перелистываем книжки. Снег мотыльками бьётся в окна. Снег в Париже не такой, как в Петрограде. Здесь он как мотыльки, а в нашем городе он как белые куриные перья...

Иногда Ася глубоко вздыхает и спрашивает:

-Сколько нам ещё надо здесь оставаться?

А Жорж всё одно:

-Не знаю, не знаю, не знаю...

По осени мы собирали в русских кварталах листья. Листья здесь тоже были незнакомыми, как писатели и как язык. С букетами листьев мы ходили смотреть на Эйфелеву башню. Был туман, Ася промочила туфельку в луже, и Эйфелеву башню мы видели только наполовину... А потом мы бывали у каких-то знакомых Жоржа, поэтов. Они угощали пирожными и настоящим чаем. Морковный чай мы тоже любили, любили буржуйку в комнате брата. Любили смотреть, как Марфа - наша горничная - растапливает старый камин... Теперь мы растапливаем узоры на французских стёклах дыханием, потом прикладываем к ним наши русские монетки - много-много кружочков у нас на окне... Мы здесь не потому, что к этому стремились, и наше время тянется и тянется. Это бесконечные дни... Каждое утро мы ждём вечера. Каждый вечер мы ждём ночи: в темноте, лёжа под одеялом, легче надеяться на возвращение.

Мадам Куку, как всегда чем-то недовольная, зовёт нас ужинать...

Мы накрываем ломбертный столик одеялом - получается домик. Под одеялом тепло даже в ночной пижаме. Мы достали с полки несколько книг, выбираем, какую будем читать. Папа всё ещё сидит у окна. Взгляд его всегда на одной и той же звезде, я заметила. Я даже рассматривала её в подзорную трубу, которую нам с Асей подарил Жорж. Папа нам больше не читает. Когда мы подходим к нему с книжкой, он даже не замечает нас... Ему сказали, что мама собственноручно поставила свою подпись в бумаге о расстреле какого-то папиного друга.

Максим Ильич сказал, что пока в нашей стране такое происходит, папа будет смотреть на звезду.

И я вот подумала: а что будет, если эта зведа возьмёт и сорвётся с неба? Сорвётся, упадёт в снег и потеряется? Тогда мы с Асей обязательно пойдём её искать. Мы поправим друг другу шарфы и побежим.

-Что это вы тут делаете? Читаете? - к нам под одеяло забирается Жорж. - Знаете, что бы вам сейчас сказала мадам Куку? - он делает серьёзное лицо, потом вытягивает трубочкой губы и говорит тоненьким голоском: - "Ах, боже мой, маленькие мадмуазели сидят под одеялом на полу, как нищенькие девочки! Что за манеры! Что за манеры!" А хотите, я вам почитаю?

Вообще Жорж у нас хороший. Он как-то умело держит фонарик и листает страницу за страницей, читает нам, изображая всех героев разными голосами, а потом... а потом начинает плакать.

-Жоржик, ты чего?

-Ничего, - он прячет лицо в ладони, - только никому не говорите, ладно? Говорят, в Совдепии моя Тата вышла замуж за большевика, как только я уехал.

На следующий день мы с Асей рисуем большевика красным карандашом. Большевик большой, некрасивый, с коричневыми зубами, лохматыми волосами и в дырявом солдатском сапоге. Потом мы его рвём и бросаем в камин.

Гори революционным огнём!

-Почему, чтобы хоть что-то изменилось, надо умереть? - говорит он и долго-долго стоит возле кухонного окна, прислонившись лбом к холодному стеклу.