Особенная дружба | Странная дружба

— Удачи, старина. Я не усну, пока ты не вернёшься.

Жорж тихо вылез из кровати и снова оделся. Вспомнив сказанное Александром о его действиях на случай обыска, он принял меры предосторожности, оставив записки в безопасном месте; он вынул их из бумажника и запер в своем шкафчике. Он взял электрический фонарик, потряс руку Люсьену и на цыпочках покинул спальню.

После того, как он оказался в коридоре, риск, которому он подвергался, неожиданно стал очевидным. Как в тот день, когда он намеревался разоблачить Андре, но риск разоблачить себя оказался более серьёзной проблемой. Он удивился, что Люсьен не попытался отговорить его от предприятия и был почти готов поверить, что друг его бывшей жертвы не сделал этого из–за какого–то неясного инстинкта мести. Определённо, менее всего он должен бояться, что его несвоевременное беспокойство настроит настоятеля враждебно. Наверняка, тот вряд ли окажется в постели в половине десятого. Вероятнее всего, он совершенствует свои буколические сонеты или готовит на следующий день комментарий к Petit Carême. В любом случае, Жорж принял решение: если под дверью кабинета не будет света или, если он услышит голоса, указывающие, что там находится один из воспитателей, то вернется в спальню так же незаметно, как покинул её.

Однако в приемной он удостоверился, что настоятель в кабинете и в одиночестве. Статуя Святого Тарцизия напомнила ему своим факелом о его октябрьском визите. Сегодня его намерения были более благородными, возможно, искупающими те, с которыми он приходил сюда по другому случаю. Появившись, в свою очередь, перед тем же самым судьей, он, по крайней мере, обязан стать таким же стойким, как Андре. Он больше не боялся. Он заранее испытывал удовольствие от притворных признаний, которые должны были реабилитировать ложь; он пожертвует тенью, чтобы сохранить материю.

Настоятель, в своей обычной одежде, сидел под торшером. Конечно, он выглядел очень удивленным, увидев, кто вошёл после его приглашения.

— Простите меня, господин настоятель, — произнёс Жорж. — Я покинул общежитие без разрешения, но я не мог уснуть, размышляя, что один мальчик будет наказан по моей вине.

Настоятель указал на стул, и, величественным движением переместив свой плед, прикрыл книгу на коленях. Обвиняя себя, Жорж с самоуверенной непринуждённостью академика из воскресного вечера не занял место на стуле, указанном настоятелем. Как и в тот вечер, когда ему не удалось предать Андре, он опустил глаза. Но на этот раз его скромность была лишь видимой, предназначенной приукрасить то, что он должен был сказать.

Он поведал историю, которая была усовершенствована с помощью Люсьена во время ужина. По его словам, Александр и он познакомились через Мориса, в одно из воскресений на игровой площадке старшей школы. Они поболтали, и Александр выразил желание стать академиком. Жорж, шутя, предложил ему своё покровительство. Рассказывая о своей предстоящей публичной речи — в прошлый вторник — он заявил, что прочитает свою речь как можно более «ласковым голосом» — выражение, породившее ряд острот. С тех пор они встречались только раз, случайно, перед дверью комнаты отца Лозона, который был их духовником.

Жорж был удивлен спокойствием, с которым говорил. От этого его уверенность в себе возросла. Он был готов стоять перед глазами настоятеля; на самом деле он бросал вызов допросу под пытками, как в античности. Он был не далек от мысли поверить в свою же историю.

Настоятель оторвал глаза от обложки книги‑Impressions de Theatreе [Впечатления от театра, литературные очерки 1888–1890 гг.] Жюля Леметра [Франсуа Эли Жюль Леметр (François Élie Jules Lemaître), 1853–1914, французский критик, член французской академии, глава «импрессионистской школы».]. Собирался ли он цитировать Николя Корне? Медленно и не поднимая глаз, он спросил у Жоржа:

— Как младший Мотье смог сообщить вам о том, что случилось?

— От Люсьена Ровьера, который, как вы знаете, состоит в обществе Святого Детства; они, по счастью, встретились в коридоре этим вечером. Ровьер сообщил мне за ужином, воспользовавшись Deo Gratias.

— Что именно он сказал?

— Что у Александра Moтье появилась мысль разыграть меня, передразнив мои слова о «ласковом голосе», но он был пойман, когда занимался этим, и будучи наказанным, естественно, отказался вовлекать меня в дело.

Настоятель поднял глаза на Жоржа и сказал:

— Он сделал, по крайней мере, одно признание — что он уже посылал другие записки своему выдающемуся корреспонденту. У меня не было ни малейшего желания читать их, за исключением той, которая обеспокоила вас, потому что то малое, что я увидел — было в достойном сожаления стиле: кажется, по образцу какой–то низкопробной повести. Пожалуйста — если вы не против — дайте мне взглянуть на ваш бумажник.

— Но я никогда не получал от Мотье даже самой незначительной записки!

— В таком случае он лжёт. Однако это не имеет отношения к делу. Мне нравится, когда представляется случай, посмотреть, какого рода вещи мои ученики хранят в своих бумажниках.

— Но я никогда не получал от Мотье даже самой незначительной записки!

— В таком случае он лжёт. Однако это не имеет отношения к делу. Мне нравится, когда представляется случай, посмотреть, какого рода вещи мои ученики хранят в своих бумажниках.

Жорж покраснел, но не от стыда: он пережил волну радостного облегчения при мысли о предосторожности, предпринятой им. Таким образом, он отомстил настоятелю, лживо обвинившему Александра во лжи; однако, его ложь, вероятно, называлась по–другому — например, «благими помыслами».

Настоятель, должно быть, заметил эмоции, посетившие Жоржа; он произнёс:

— Не обижайтесь на мою просьбу. Это мой долг, чтобы доказать вам, что у мальчика вашего возраста не должно быть никаких секретов.

Жорж передал ему свой бумажник. Священник открывал его осторожно, как будто оттуда могла выпасть большая сумма денег или документы с неопровержимыми доказательствами. Первый кармашек, в который он заглянул — оказался тем, из которого несколько минут назад были удалены записки Александра. Но Жорж, для того, чтобы не оставлять его совершенно пустым, положил на их место открытку с Амуром Фесписа. Настоятель достал её и рассмотрел.

— Это статуя Праксителя [Пракситель — древнегреческий скульптор IV века до н. э. Предполагаемый автор знаменитых композиций «Гермес с младенцем Дионисом» и «Аполлон, убивающий ящерицу».], — сказал Жорж, и сейчас она в Ватикане. Кое–что о ней имелось в «Мифологии», которую вы одалживали мне.

Не отвечая, настоятель вернул на место Амура. Другие кармашки содержали: прошлогоднее удостоверение школьника, действительный членский билет «Колониальной и Морской лиги», картинку из автомобильной рекламы, таблицу фармацевтических весов, брошюры о путешествиях, и «Молитву ангела–хранителя отсутствующего ребенка».

— Эта молитва, — произнёс настоятель, — приносит сорокадневную индульгенцию.

Там же оказалась одна из визитных карточек родителей Жоржа, с их титулами — маркиз и маркиза. Она произвела хорошее впечатление. Следующей вещью, которую исследовал настоятель, была фотография их château [замок, фр.].

— Это наш, — сказал Жорж, добавив с улыбкой, — я, кажется, всё объясняю.

Он не жалел, что получил возможность напомнить настоятелю свой ранг. Правда, настоятель тоже был благородных кровей; но это ещё не означало, что его родители тоже владели château. Настоятель добрался до последнего кармашка: тот содержал бумажку, но то была банкнота; и фотографию — фотографию Анатоля Франса.

— А вы, кажется, знаете, — сказал настоятель, возвращая бумажник Жоржу, — все произведения этого автора по порядку?

— Я прочитал только его Le Livre De Mon Ami [Анатоль Франс — Книга моего друга, 1885]; я вырезал эту картину оттуда.

— Больше не читайте его, никогда! [В 1922 году его сочинения были включены в католический «Индекс запрещённых книг»] И, если подумать, вам лучше отдать эту фотографию мне. Кроме того, эта статуя; вряд ли она должна находиться в бумажнике у ребенка Марии.