Олени

Третьим — и последним — пунктом в моем возвращении был дом моего деда, который уже давно стал и моим домом. Потому что после смерти мамы я перебрался сюда — квартира поменьше, да и одному здесь удобнее. А воспоминания о маме мучили меня больше там, в «нашем» доме, где мы жили с ней вместе.

Дедушка умер за три года до мамы, пережив бабушку всего на год. Его квартира пустовала — мама не хотела ее продавать, все надеялась после моей женитьбы (о которой, предполагаю, мечтала) снова вернуться в свой родительский дом. Мысль о том, чтобы ее сдавать, была для нее кощунством, хотя лишних денег у нас не было — родители скитались по белу свету не ради денег, а сэкономленная ими валюта быстро таяла.

Дедушкин дом был на небольшой тихой улочке недалеко от центра, в трехэтажном доме, окруженном маленьким, сейчас уже запущенным сквером.

Кроме затхлого воздуха, все остальное у деда было по-прежнему. Только фикус в углу гостиной превратился в высохшую серую древесную мумию. Над диваном со слегка потертой бархатной обивкой вишневого цвета (дедушка называл его «оттоманкой») — тот самый пейзаж с любимыми дворами его родного балканского городка, написанный известным старым мастером, а на всех свободных местах стены, в изящных черных рамках — фотографии всевозможных типов жилых домов периода болгарского Возрождения. Дедушка опубликовал даже целую книгу об архитектуре этого времени. Написал еще одну, но сам издать ее не успел. Позже мама подготовила ее к печати, но какие-то издательские трудности помешали книге увидеть свет (в моей голове смутно пронеслась мысль — а может быть, теперь я должен исполнить этот семейный долг?)

Здесь, в этой гостиной состоялась последняя встреча всей нашей семьи — бабушки с дедушкой, их единственного внука, т. е. меня, и моих родителей — их дочери и зятя. Это было в наш последний приезд сюда в летний отпуск. Дед с бабушкой редко приходили к нам. Мне кажется, они ревновали свою единственную дочь к нашему дому. И хотя именно мама спроектировала и обставила нашу квартиру, все равно она казалась им чужой, «территорией» моего отца, который, в сущности, меньше всех здесь жил — если вообще можно назвать «жизнью здесь» наши ежегодные отпускные дни и его редкие служебные командировки. Поэтому, наверное, дед чувствовал себя уверенно лишь в своей собственной квартире — в отличие от бабушки, которая любила дом дочери и всегда воспринимала его как свой.

Пожалуй, именно тогда, на той последней встрече, я ощутил какое-то напряжение между отцом и дедом. Дедушка, конечно, вполне свыкся с новой властью, хотя все же ощущал себя человеком старой закалки и жил в согласии с привычками, ценностями и воспоминаниями своей юности, особенно — студенческих лет в Германии. Он воспринимал отца как человека нового режима, несмотря на то, что мой отец, пережив энтузиазм романтической юности, был настроен достаточно критически по отношению к власти, впрочем, редко давая выход своему скептицизму. И, я думаю, уехал работать за границу именно для того, чтобы лишний раз не раздражаться.

Так вот, на этой последней встрече между ними разгорелся спор, который я смутно помню и вряд ли понял тогда, о чем речь, но сейчас восстанавливаю в своей памяти не столько умом, сколько на уровне интуиции. Отец резко осуждал то, что происходило в стране, но не с позиций романтических идеалов, а исходя из критериев чисто социального прагматизма. А дед защищал статус-кво — наверное, застой в обществе каким-то странным образом соответствовал его старческому квиетизму.

Неожиданно, в качестве аргумента и дьявол знает чего еще, в спор втянули и меня.

— Как будут жить они, — отец кивнул в мою сторону, стараясь сделать это незаметно, но я уловил его движение, — в этом душном обществе?

— Ничего, ничего, уж как-нибудь проживут, — усмехнулся дед, и мне показалось, что он говорит не о «них» (т. е., о нас), а о себе.

Все это я вспомнил, сидя в кресле, а призраки моих предков возвращались ко мне.

Тогда эти споры казались мне непонятными. Даже позже, поняв их, я все равно не чувствовал себя никем или, точнее, считал себя гражданином мира, который просто любит природу — море, горы, леса, поля. Я рос по заграницам как «иностранец», а когда вернулся на родину, то снова ощутил себя иностранцем.

Мне кажется, что, наверное, я искал свою родину, и Елена, которой сейчас нет, привиделась мне родиной, которую мы с ней создадим сами. И мы создали ее в нашей любви. Но может ли любовь быть родиной? И что вообще — если любви нет — родина? Некоторые философы считают, что, в сущности, нашей родиной является Слово. Но я вырос между несколькими языками сразу, так который из них — моя родина? Другие же уверены, что родина — это весь мир. Однако я полагаю, что мир — это, скорее, место, в котором ты иностранец. Сейчас, когда моей любви нет, я думаю, что именно Елена была моей родиной, но может ли воспоминание о том, чего уже нет, быть твоей родиной? Вот «Олени» — они тоже были моей родиной, но место для отдыха и забвения (или для воспоминаний) — ведь тоже еще не родина. Любовь — я уже знал это — уходит. Потому что любви нет, когда нет того, кого мы любим. А воспоминания — еще не любовь. Это тоска по любви ушедшей или мечта о новой.

Немного посидев в гостиной, я направился в спальню и остановился перед комодом. Над ним, в одинаковых черных рамках, висели четыре фотографии разных лет. Слева — свадебная фотография деда и бабушки. Справа — фото родителей деда, моих прадедов, но не свадебное, а семейное.

А между ними — две наши фотографии, детей и внуков, а точнее, дочери, зятя и внука.

Одна была последней нашей общей фотографией, той самой, с пляжа у горы Шенуа, где мы с папой обнимаем маму, и я уже не ребенок, в моем взгляде как бы отражается образ девушки, снимавшей нас.

На другом снимке — тоже море, но, наверное, тот маленький пляж у нашей виллы, и я там совсем крохотный, лет четырех-пяти. Но здесь я в центре снимка — только что из воды, обнимаю родителей.

И я ощутил вдруг, что снова возвращаюсь (и не в воспоминаниях, а совсем реально) в то самое мгновение — крепкие, полные нежной силы руки отца, маленькая кудряшка мамы на моем детском лбу и легкое прикосновение ее ладони к моей ноге (она словно придерживала меня, чтобы я не упал).

Почувствовал — хотя все вокруг говорило мне, что их нет рядом, — что я не один, что действительность, которую еще утром я воспринимал как нереальный сон, в самом деле существует. И что я готов жить в ней.

Я был уверен — как летним днем в «Оленях», когда косил траву, — что мои руки такие же крепкие, нежные и сильные, как у отца, и я держу в руках не ручку косы, а детское тельце, мое продолжение.

Вечерело, когда я вышел из дома.

Деревья уже кое-где начали желтеть, было самое лучшее время года в этом городе. Воздух — ясен и чист, а легкий запах бензина даже придавал ему некий аромат — как запах дорогих редких духов, исходящий от красивой женщины. Люди, все еще по-летнему одетые и как бы одурманенные солнцем уходящего лета, гуляли по городу пестрыми, жизнерадостными группами, утопая в вечернем сумраке. Чувство, что все вокруг сбежали (или вот-вот сбегут) из этой страны, потихоньку исчезало, жизнь как бы посылала все новые и новые человеческие волны откуда-то из сокровенных своих глубин.

Я собрался, было, посидеть в открытом кафе на бульваре с желтыми плитками, даже удивился, что есть свободные столики, но вспомнил, что у меня нет денег, и прошел мимо, нимало не огорчившись. И не чувствовал себя ни одиноким, ни всеми забытым, хотя не встретил никого из знакомых, еще три года назад бродивших здесь буквально толпами.

Я был почти счастливым чужеземцем в этом не совсем мне чужом городе.

На следующий день я проснулся рано, тут же вскочил с кровати и широко распахнул слегка прикрытое на ночь окно, за которым солнце уже стряхивало с себя последние остатки сна. Раз десять отжался от пола, размял руки, ноги, спину и направился в ванную. У меня не было электрической бритвы (сразу вспомнилась моя старомодная бритва в «Оленях»), и я полез под холодные струи душа. Потом, уже завернувшись в банное полотенце, сообразил, что в доме нет ничего из еды, а я уже был весьма голоден. Заварил чай и — о чудо! — нашел остатки меда, правда, сильно засахарившегося. А выпив чай, занялся новыми, будничными, делами.