Олени

В тот день я почему-то проснулся очень рано с ощущением, что должно случиться что-то особенное.

Лето шло к концу, и ночи были все холоднее. По утрам из открытого окна уже тянуло не приятным тонким холодком, который приносил прохладу летом, а настоящим холодом. Но утренний холод только разбудил меня. Не он был причиной моих предчувствий. Тут было что-то другое (если вообще у предчувствия бывает причина).

Как обычно, я побегал с часок по знакомым тропинкам. Потом душ и завтрак. До обеда читал, потом ходил на озеро и немного поплавал. После обеда подремал чуть-чуть и снова почитал.

Ближе к вечеру я оседлал Белую, и через лес мы отправились с ней на запад.

Когда с какой-то вершины в предгорье Высокой я оглянулся на тонущую в закатных лучах долину, странное предчувствие снова охватило меня с еще большей силой. Мне показалось, что я прощаюсь сейчас с местом, которое стало моим домом.

Мы вернулись в «Олени», когда уже смеркалось, и предчувствие чего-то, что вот-вот должно случиться, только усилилось. Подойдя к дому, я увидел старика — он приложил палец к губам, о чем-то меня предупреждая. Вскоре я услышал чей-то разговор и понял смысл предупреждения — кто-то приехал. Может быть, наконец, появились новые хозяева. Или вернулись старые. Почти крадучись, я подошел к дворцу и лишь тогда увидел грузовик, стоящий рядом с ним.

Я осторожно поднялся к себе, даже не зажигая по дороге лампы, и выглянул в окно. Внизу, на том же самом месте, что и три года назад, в темноте я разглядел смутный силуэт грузовика. Его появление здесь и сходство с машиной, которая когда-то привезла меня сюда, я воспринял как некий зов. И лишь сейчас понял смысл своего предчувствия — пришло время уезжать.

Мне хотелось проститься с добрыми стариками, но предупреждение деда Йордана подсказывало, что незнакомцы не должны меня видеть.

Не зажигая света, ощупью я нашел запасную свечу, зажег ее, вынул лист бумаги и написал:

«Я должен уезжать. Спасибо за все. Я люблю вас. Прощайте».

Быстро, в несколько минут, я надел на себя свои уже совсем старые джинсы, рубашку и свитер (в рюкзак было нечего складывать) и, бросив прощальный взгляд на призрачную в свете свечи комнату, вышел. Даже в полной темноте я легко нашел выход из дворца, ставшего мне домом — до такой степени он был мне знаком. В коридоре у входа что-то коснулось меня почти нежно, будто погладило — солдатская шинель, которую я надевал в холодные дни. «Ночь будет холодной», — пронеслось у меня в голове, и я взял ее, даже не подумав, что это кража. А когда позже сообразил, то особенно и не переживал, я знал, что старики простят меня, если вообще заметят пропажу.

Подкравшись к грузовику (я так и не выяснил, он тот же, что привез меня сюда?), я бросил в кузов рюкзак, шинель и последовал за ними. Кузов был пустым. Усевшись на шинель, брошенную прямо на доски, я стал ждать.

А интересно, и долго мне так сидеть?

Но нет, минут через десять, не больше, я услышал голоса, подошли люди (их опять было двое), дверь кабины открылась, а потом с шумом захлопнулась, загорелись фары, мотор зарычал, машина задрожала и тронулась с места.

Я лежал, скорчившись, на шинели, с рюкзаком под головой, и думал: как и почему появился этот грузовик? И почему именно сейчас? Это что — знак, сигнал, что мне пора уезжать? Так вот что означало мое сегодняшнее предчувствие. Или меня ждет что-то еще?

Хотя мое ложе было не слишком удобным, я начал потихоньку засыпать, сказав себе перед сном:

«Сегодня было третье сентября».

Я пробыл в «Оленях» ровно три года.

II

На этот раз я проснулся раньше, чем грузовик остановился — может быть, потому, что было не слишком удобно спать на голых досках кузова, с рюкзаком под головой и солдатской шинелью сверху, украденной из «Оленей».

Грузовик летел по шоссе в предрассветной мгле, приближаясь к городу. Я сидел на корточках у заднего борта и смотрел по сторонам. Пейзаж был знакомым, но странно нереальным — словно я не возвращался в эти узнаваемые места, а погружался в сон, который уже видел когда-то.

Я выпрыгнул из кузова, когда грузовик стоял на светофоре у университета, оставив моим незнакомым шоферам на память солдатскую шинель. Город был безлюден, хотя первые троллейбусы и редкие автомашины уже появлялись на улицах.

Решил пойти пешком — наша квартира была совсем рядом. Я сказал «наша»: действительно, хотя после смерти мамы я жил на квартире у деда, про себя все еще, как чужой, называл это «жить у деда». А «нашим» домом была квартира, которую мои родители приобрели в доме, построенном по маминому проекту. Это был действительно «наш» дом, куда мы возвращались летом из дальних стран и в котором я жил с мамой до самой ее смерти.

Квартира была на шестом, верхнем, этаже, ее окружала просторная терраса, с которой был хорошо виден над парком силуэт близкой горы, словно купол, возвышающейся над городом.

Войдя в гостиную, я сразу почувствовал что-то необычное, хотя что могло быть необычного в запахе дома (а мог бы я назвать его «родным»?) — немного застоявшемся, но таком знакомом. Я подошел к окнам и, широко раздвинув портьеры, открыл их, впуская свежий воздух, а потом обернулся и оглядел комнату. На двух противоположных стенах зияли пустоты — украли две картины, подарок моим родителям от их друзей. И когда я направился в спальню, то почти наверняка знал, чего еще будет там недоставать. Но я не угадал — маленький пейзаж старого мастера (гораздо более ценный, чем современные картины в гостиной) был на своем месте. Очевидно, похитители посчитали его слишком старомодным. Воры еще не стали ценителями или ценители еще не стали ворами? Слава богу, что в свое время я перенес три картины лучшего друга моего отца к деду. (А вдруг обворовали и его квартиру? Я еще не знал.)

И лишь когда я снова проходил через гостиную в свою комнату, заметил еще одну пропажу — телевизор. У меня в комнате все было на месте. В маминой мастерской исчез компьютер. Вот, собственно, и все. Да, наш скромный автомобиль украли еще раньше.

Я опустился в кресло в гостиной и глубоко вздохнул. В общем-то, никакого чувства утраты я не испытывал, наоборот — почувствовал даже некоторое облегчение. Эта кража показалась мне чуть ли не справедливым возмездием за слишком долгое отсутствие — данью, которую мне надлежит платить за свое наплевательское отношение к собственности.

На столике я заметил пачку моих любимых сигарет и взял одну из немногих оставшихся. Глубоко затянулся, но удовольствия не ощутил (интересно, а за какое время выдыхается табак?) и погасил сигарету.

Посидел в кресле, то закрывая глаза, то вглядываясь в знакомую обстановку, однако чувство нереальности не проходило — я продолжал смотреть сон, уже снившийся мне когда-то.

Потом наполнил теплой водой ванну (вначале из крана текла какая-то ржавая гадость) и погрузился в нее. В шкафчике была соль для ванной с почти выдохшимся хвойным ароматом. Расслабившись в слегка пахнувшей хвоей воде, я впервые вспомнил об «Оленях» — с легкой грустью и ощущением, что никогда больше их не увижу.

Набросив тесноватый и короткий для меня мамин банный халат, я пошел на кухню, которую пропустил при первоначальном осмотре квартиры. Я, конечно, проголодался, но был абсолютно уверен, что ничего там не обнаружу.

Холодильник урчал, как кошка бабы Иваны зимними вечерами. Странно, я ведь думал, что отключил его, когда окончательно перебирался в дом деда. Открыл — он был жив и здоров, светился и гудел, будто и не было этих трех лет. И даже не совсем пустой. В упаковочной бумаге, рассыпавшейся у меня в руках, оказался окаменевший кусок, бывший когда-то луканкой^[7].

С верхней полки, словно остекленевшие глаза, на меня смотрели два яйца — я взял их в руки, они были совсем легкие и пустые. Осторожно положив их на место, я закрыл холодильник. Наверное, все это осталось от последнего Нового года, который мы встречали здесь с Еленой — в сущности, наш единственный общий Новый год.