Велики амбиции, да мала амуниция

В тот день Вигель первый раз побывал у Ольги дома, и она собственноручно наложила ему на голову компресс. Боль и впрямь отпустила, но, вероятно, не столько от компресса, сколько от прикосновения заботливых любимых рук, которые так хотелось ему целовать целую вечность… А потом пили чай с малиновым вареньем и разговаривали о чём-то… О чём – важно ли? В таких разговорах важна не суть их, но звучание любимого голоса. Слушают, как в самых красивых оперных ариях, не слова, но голоса друг друга, и от звучания их души наполняются неизъяснимым счастьем…

Скрипнула дверь, и на пороге возникла женская фигура в заметённом снегом салопе.

– Здесь заклады возвращают? – спросила она.

– Здесь, сударыня, здесь! – подтвердил Любовицкий, поднимаясь навстречу даме. – Извольте представиться и сообщить, какая именно вещь будет ваша?

– Меня зовут Анна Алексеевна Муромцева, но у Михаила Осиповича я была записана под инициалами А.А.М. Мне принадлежит коралловое ожерелье. Большие тёмные камни, похожие на виноградины.

– Есть такое, – кивнул Любовицкий, выдвигая ящик стола, в котором хранились заклады. – Распишитесь в получении! – он подал Муромцевой бумагу и перо.

Закладчица расписалась. Любовицкий протянул ей ожерелье.

– Анна Алексеевна, – спросил Вигель, – а часто ли вы прибегали к услугам покойного?

– Раза два, сударь, приходилось.

– Скажите, не приходилось ли вам встречать у него молодого человека весьма эффектной наружности в белом бурнусе?

– Нет, не встречала. Мы с господином Лавровичем исключительно приватно имели дело.

– Что ж, благодарю вас и более не задерживаю. Прощайте.

– Всего доброго, господа, – дама ушла.

Вигель вновь сел за стол и спросил писаря:

– Много ли ещё вещей осталось?

– Порядочно, Пётр Андреевич… Погода нынче больно сердитая: не идёт народ. Но, думаю, в ближайшие дни всё почти разберут-с. Вы, я вижу, скучаете-с? Тоска вас гложет какая-с?

– Есть немного…

– А, вот, это дурно-с весьма. Вы нынче всё, я замечаю, в задумчивости пребываете. И вовсе не о деле, а о вещах посторонних. А, между тем, дело наше к себе такого отношения-с не терпит, это вам Николай Степанович доподлинно скажет.

– Я понимаю, Антон Сергеевич, и сам сердит на себя! Но, вот же ведь в какую балладу угодил! Не идёт этот гвоздь у меня из головы: засел и не выходит – хоть пулю в лоб, честное слово!

– Экая аримурия… Нет, никуда негодно-с, чтобы этак… Много вы наработаете! Вы бы, может, попили бы хорошенько денёк да и избавились от этого гвоздя?

– От вас я подобного совета не ожидал! Сами-то вы, как я слышал, спиртного в рот не берёте.

– Я дело иное. Мне, кроме бумаги и пера, ничего не нужно-с. А другим, чтобы тоску разомкнуть, непременно разгуляться надобно!

– Не пробовал… И, если честно, не имею желания.

– Тогда выбейте ваш гвоздь как-то иным образом, а то несправедливо-с выходит, согласите-с: вам поручено-с работать по этому делу, а вы второй день сидите, глядите, что филин поутру, варитесь в своих личных переживаниях, а всю работу я один делаю-с! Я, разумеется, всё понять готов, но всё-таки…

– Простите меня, Антон Сергеевич. Я обещаю, что возьму себя в руки.

– Уж сделайте-с одолжение! – Любовицкий заправил волосы за уши и спросил с усмешкой: – Небось, зело хорош собою гвоздь ваш… У меня, поверите ли, некогда тоже-с амур был… Я тогда лишь на службу поступил… Она портнихой была. Ничего себе барышня… И нравом покладистая. Я тогда тоже ещё болести своей не заимел, а потому, поверите ли, тоже был вполне презентабельный юноша. Конечно, красотой никогда не отличался, но… Беден я был, что церковная мышь. Батюшка-то мой настоятелем сельской церкви был. А, кроме меня, у него ещё семеро человек детей было-с… Тоска-с страшная! Школу приходскую закончил и рванул в город: просвещения алкала моя душа, культуры-с! Но, хоть был я и беден, а портнихе моей гостинцы всегда покупал-с: букетик там или платок какой… Она, как дитя малое, тому радовалась… Ласковая была… Верите ли, ко мне с таким участием даже родная мать не относилась… Так-то…

– И что-то же стало с вашей возлюбленной? – спросил Вигель.

Антон Сергеевич опустил голову:

– Мы с нею очень близки были… Даже жениться на ней думал… Но не случилось…

– Где же она теперь?

– Умерла-с… От чахотки-с… Скоропостижно-с… Я с нею до последнего вздоха был. И, верите ли, только тогда понял, как она меня любила, и как я её любил. У неё ведь никого не было… Я и на могилку её по сей день хожу-с… Верите ли, когда её не стало, я сам с тяжкой болезнью слёг. Врачи полагали, что не выживу… Да и сам я жить не желал… А, вот, выжил! Только, как видите, высох весь и пожелтел… Я тогда, верите ли, первый раз стихи писать взялся… К ней-с… Этим и спасался… То, что выплакать уже не мог, в стихах выговаривал… Я их никому не читал-с. Это – не для печати-с…

Пётр Андреевич с изумлением смотрел на писаря: кто бы мог подумать, что этот человек, начисто, казалось бы, лишённый всякого романтического чувства, пережил в жизни такую драму…

А Любовицкий, между тем, продолжал, рассказывая спокойно и отстранённо, как если бы речь шла не о нём, а о вовсе постороннем человеке.

– Я её до сей поры забыть не могу… Но живу, вот… В газеты-с пишу… Верите ли, иногда я задумываюсь, для чего дана жизнь человеку? Родился – спешил куда-то, хотел чего-то – умер… И для чего всё это? Ради царствия небесного, о котором проповедует отец мой по воскресениям, будучи в остальные дни полностью затянутым делами земными, мирскими, пустыми? А есть ли оно? Я, вот, сомневаюсь… Люди приходят в мир… Иные из них совершают благие дела, создают величайшие вещи… Царства создают целые-с! А зачем? Чтобы однажды пришёл бесталанный и грязный невежа и из глупости или же из жажды геростратовых лавр разрушил ими созданное?! Подумайте, великий человек выстроил грандиозное здание, а какое-то ничтожество для потехи возьмёт и разрушит его?! Да во имя чего же тогда строить? Во имя чего делать благо? Вот, мысль, которая ужасает меня, Пётр Андреевич! Нет, у нас слишком гуманно всё… К подлецам, к черни-с… Мы даём им свободу, мы их жалеем, мы снисходительны! Нельзя-с! Потому что эти люди снисхождения нашего не оценят, но, поняв его как слабость, направят против нас. Калёным железом нужно выжигать эти наросты на теле нашем! Уничтожать! Иначе однажды, нами освобождённые, упоённые дарованной нами им из идиотического милосердия вседозволенностью, бросятся на нас и растерзают-с, и построенное нами разрушат, в пыль обратят-с! И будет празднество торжествующего холопа! Книги сожгут, скульптуры разобьют, а нас перережут-с…

– Бог с вами! – Вигель встревожено поднялся. – Успокойтесь, Антон Сергеевич! Откуда столь страшные мысли?

– Сам не знаю, Пётр Андреевич. Только чувствую-с… И никто-с меня не разубедит: чтобы дуб огромный не обрушился на землю, нужно без жалости уничтожать червей, что копошатся у корней его. А мы их жалеем-с… Из гуманизма-с! А весь этот гуманизм есть клевета-с! Это слабость и страх… И ничего больше… Ничего нет дурного, если ради благополучия целого мира уничтожить несколько тысяч негодяев, которые ему мешают… Только польза-с! Вы не будете возражать, Пётр Андреевич, если я выйду на полчаса? Мне что-то дурно несколько. Голова… Нужно воздуху глотнуть-с…

– Конечно, конечно, идите. А всего лучше идите прямо домой. У вас, кажется, небольшая лихорадка… В конце концов, вы и впрямь второй день за меня отдуваетесь… Идите, а я уж справлюсь один.

– Благодарю вас… Это всё болесть моя… Бывает, что находит… Не обращайте внимания… Я думаю-с, посетителей сегодня уже немного-с будет…

– Я тоже так полагаю. Я всех запишу: дело нехитрое… Ступайте!

– Прощевайте-с, Пётр Андреевич! – Любовицкий накинул шинель и, пошатываясь, вышел из кабинета.

Вигель посмотрел ему вслед и подумал: «Дай ему волю, так всех бы, пожалуй, перевешал да на вечную каторгу отправил… Странный человек! Интересно, как же он может восхищаться нашей литературой, когда она в один голос проповедует гуманизм? Наверно, это от болезни он таков… Но дело на зубок знает… А я, лапоть, два дня только своё горе переживал… Хорош помощник следователя! Стыд да и только…»