Княжеский отпуск (СИ)

Но пятно продолжало делать гигантские прыжки и уже находилось на расстоянии пятнадцати шагов. Князем будто кто-то руководил в те горячие минуты. Он выхватил палку и встал наизготовку. Теперь всем смыслом его жизни было не забытое вино, не брошенные им женщины, а крепость в его руке, сжимающей короткую ветку мёртвой хваткой. "Теперь я ни за что её не выпущу, пусть хоть с рукой отрывает", - промелькнула молнией мысль. И в то же мгновение, когда он додумал последние слова, громадная тень, дыша горячим зловонием, как пахнут десятки мертвецов, кинулась на князя, закрывая собою всё пространство: и дом, и лес, и факельные огни.

Собираясь резать будто настоящим ножом, князь инстинктивно, как механизм, чётко и упруго поднял руку, и воткнул палку-ветку в середину тёплого, смрадно дышащего, тяжёлого пятна. Раздался гром, как перед дождём - это уже слышали в доме те, кто не спал.

Из-за угла особняка выбежала растрёпанная Глашка и бросилась к конюшне. Вокруг дымящейся волосатой туши, освещаемой факелами, валялось несколько человек: трое охали и крутились на месте, а четвёртый лежал с открытыми глазами, глядя в чёрное небо. В его руках дымилась головешка. Глашка подбежала к распростёртому телу и коснулась двумя пальцами его шеи. Вздохнула.

- Фимка! - заорала она, - долго ты там?!

- Бегу-у-у! - тоже орала Фимка.

В руках у обеих были точно такие же, как у князя, палки-ветки. Фимка присела над лежавшим телом, сняла сапог с его правой ноги и задрала штанину, обнажив белую княжескую голень с редкими волосами. Глашка сказала "давай", и они приставили палки к безжизненному телу: Фимка к ноге, а Глашка к шее. Под кителем раздался глухой удар. Подождали. Перекрестились. Пошептали.

Тут девки услышали кашель и обрадованно заахали. Княжья грудь поднялась-опустилась, снова поднялась, и снова опустилась. Его рука потянулась к шее, там нестерпимо жгло. Глашка тут же ударила по руке.

- Не можно, рано ещё! - крикнула она строго.

Князь услышал и шею больше не трогал, так как его рука, вжатая в сырую траву, находилась под глашкиным коленом.

- Сойди, больно! - простонал он.

Но Глашка и не думала его слушать, и сидела так ещё несколько секунд.

- Ну всё, - сказала она, сходя с его руки, - можете теперь чесаться где хотите, - и засмеялась. Фимка подхватила её смех и обе ржали, как кобылицы.

- Ну хватит уже, ночь на дворе, - сказал Сергей Петрович слабым голосом и начал вставать.

Но те всё не унимались и захлопали ладонями по траве, когда их охватил новый приступ смеха.

Князь встал, разогнув ослабевшие колени, покрутил закопчённым пальцем у виска, и неспеша побрёл в дом. Глашка и Фимка, чуть отстав, шли за Сергеем Петровичем.

Всё успокоилось. Люди продолжили прерванные занятия - укладывание вещей князя. Их было не так много, чтобы тратить на это несколько часов. В один, среднего размера, сундук вмещалось четыре-пять пар штанов, четыре кителя, две пары походных сапог и столько же сапог тонкой работы, лёгкие и мягкие; фуражки - три штуки, кортик - один, маленькая английская сумка для личной гигиены - вот и весь багаж. Но та забота, проявленная горничными, решившими вдруг погладить все его вещи полупудовыми утюгами, тронула князя до слёз. Он сказал им, что не стоит так уж о нём печься, ибо человек он военный и не должен привыкать к прекрасному, то есть к женским заботливым рукам... Он не успел договорить - горничные лишь махнули на него рукой, как на надоедливого ребёнка, путающегося под ногами, и продолжили делать задуманное. Князю это понравилось - меньше забот его денщику, оставленному в городе, тем более, что для него припасены более важные дела.

21

Ночь прошла, как всегда, без снов. "Ну и Бог с ними - так спокойнее" - решил князь. Утро было пасмурным и ветренным. Погода кардинально изменилась и впервые за долгие дни князь почувствовал себя отдохнувшим, трезво мыслящим человеком.

Он вышел на улицу. Небо заволокло молочно-серым непроницаемым покровом от края до края. Сергею Петровичу захотелось в последний раз пройтись по всему поместью, и он пошёл на крестьянскую сторону.

В ту минуту ему казалось, что такая погода была и будет всегда, и что скрытое на время солнце - это всего лишь бредовая фантазия больного беспокойного человека, который находится в постоянном ожидании неминуемых мучений от огненных небесных лучей. Воспоминания о солнце были лишь его личными, князя, неприятными воспоминаниями, и никто из людей не захочет говорить о каких-то мифически жарких днях, о духоте, об увядающих травах и сохнущих деревьях - вон как всё ожило: как изменился цвет каждого листа, каждого стебля; как резво летают птицы - тучи птиц; как, наконец, приободрились люди, которые всего лишь два дня назад ходили сонными мухами. Вон, две бабы весело переговариваются между собой: одна заметила у соседки новый передник с вышитыми красными огромными маками.

- Авдотья! - крикнула первая. - Когда такую красоту сварганить успела?

Та удивлённо на неё посмотрела.

- Так, он уж сто лет у меня, окстися! - крикнула она, и, показывая глазами на её пятилетнего сынишку, спросила: - А чего у Митрохи твово ухи красные: поди, опять нашкодил?

Та, заметив внимательный взгляд князя, махнула на неё рукой и поклонилась Сергею Петровичу. Князь ответил ей лёгким кивком.

И многие, кого он видел на своих дворах, кланялись и спрашивали о его здоровье. На душе Сергея Петровича сделалось необыкновенно легко, и он подумал, что когда стоит именно такая погода - люди, подчиняясь необъяснимому инстинкту, становятся ближе и внимательнее друг к другу. Такого рода объединение можно сравнить, разве что, с огромным железнодорожным вокзалом, куда набивается куча народа, и та куча едет в одну сторону до конечной остановки, допустим, до Берлина или Вены. Все прибывающие на станцию сначала держаться друг от друга особняком, но со временем, в пределах одного лишь часа - в ожидании поезда, все незнакомцы начинают разговаривать между собой, ненавязчиво знакомятся, узнавать кое-какие подробности из личной жизни. И вот, по прибытии поезда, некоторые уже настолько близко знают друг друга, что хотят сидеть непременно вместе в одном вагоне, и чтобы места были рядом...

Когда он увидел ещё одного крестьянина, спросившего его о самочувствии, князь, ответив, что чувствует себя прекрасно, хотел было продолжить беседу и начал с того, что природа ожила, и зелень налилась сочными красками...

- Да, да, - ответил мужик, опуская глаза в землю.

Князь ещё добавил, что дышится сегодня легко, но в ответ услышал только:

- Некогда, барин, некогда: дел по горло.

И мужик ушёл в дом, хлопнув тяжёлой толстой дверью.

Однако, князя это нисколько не обидело: мыслями он был в далёком, за двести вёрст, городе, где нет тревог и отупляющей пустоты, где ждали друзья, хорошее вино, интересные женщины, понимающие всё с полуслова, и не требовавшие никаких объяснений и доказательств. Он уже слал дорогие букеты прекрасным незнакомкам, с которыми только предстоит знакомство на балах, и предвкушал заманчивые интрижки. Разве много нужно человеку для счастья?

Вернувшись назад, шагая к своей комнате, князь увидел, как из зала медленно вышла бледная, с вытянутым лицом Глашка.

- Глафира, - сказал он весело, - доброе утро!

Но она молча, глядя куда-то мимо князя застывшими глазами, прошла еле передвигая ноги. Князь не ожидал такого рода приветствия, но ничего не сказал. Он подошёл к приоткрытой двери зала и ему показалось, что там мелькнула чёрная птица. В тот же миг внутренний голос шепнул ему, что нельзя стоять у этой двери, и надо идти куда угодно: к себе в комнату, на кухню, в парк, в лес, но только подальше от этого места.

Тут дверь широко открылась и ноги Сергея Петровича сами вошли внутрь комнаты, посередине которой в большом кожаном кресле сидела, с добрейшей улыбкой на вновь помолодевшем лице, Матрёна Тимофеевна. Она смотрела на князя, как на родного внука доверчивыми ясно-серыми глазами. Взглядом пригласила сесть в соседнее кресло и его ноги послушно подошли ближе, развернули князя и сами согнулись, пристроив его тело на мягкое кожаное сиденье. Он не мог смотреть на старуху: холод заморозил шею, не смеющую повернуться в ту сторону, где на добром лице держалась обаятельная улыбка. Князь чувствовал, что должен заговорить первым, но язык онемел.