Олени

Волна ненависти и омерзения залила меня, я не хотел больше этого видеть и, отвернувшись от окна, в тупом оцепенении бросился ничком на кровать. Но не мог выбросить из головы вида лежащих на снегу мертвых животных — оленя с еще связанными ногами, нелепо упершегося в землю своими большими рогами. Как живой, он повернул чуть приподнятую рогами голову и смотрел в сторону поникшей, почти незаметной в снегу головки серны.

Эта картина закачалась у меня перед глазами, я чуть не задохнулся от кома в груди, почти рыданья, но какой-то шум снаружи привел меня в чувство, и я снова подошел к окну.

На улице почти совсем стемнело, фигуры людей и темные пятна животных были почти неразличимыми. Голова оленя с прекрасными большими рогами, уже отрубленная, валялась в стороне, но, и забытая всеми, она как будто продолжала в оцепенении смотреть на разворачивающуюся перед ней кровавую оргию.

Группа озверевших людей нашла себе новую забаву. Сначала я не понял, в чем дело. Двое мужчин держали в руках зажженные факелы, от которых во все стороны брызгами разлетались искры. Двое других пытались вытащить из брезентового мешка что-то, бешено сопротивляющееся. Когда они все же вытянули оттуда брыкающееся и визжащее нечто, я увидел, что это живой, но раненый кабан. Один из мужчин плеснул на него чем-то из металлической канистры. И лишь когда мечущееся животное, к которому прикоснулись факелы, превратилось в катающийся по снегу и истошно голосящий живой факел, я понял, что сделали эти дикари — они облили кабана бензином и подожгли, и он, как огненный шар, корчился теперь на снегу в предсмертной агонии.

Дикий хохот и крики людей, развлекающихся огненным танцем обезумевшего животного, их освещенные пламенем и искривленные гримасами лица слились в каком-то зловещем, гротескном действе. Острая конвульсия внутри заставила меня резко отшатнуться от окна, я бросился куда-то бежать, но прежде чем осознал, куда я бегу, мои внутренности взорвались, и изо рта полилась какая-то гадость, меня всего вывернуло наизнанку в рвоте.

А больше я ничего не помню.

Куда хотел бежать, куда смог добежать, какая болезненная судорога оборвала мою память, я не знаю, потому что потерял сознание.

Поздно ночью или рано утром я очнулся со странным чувством нереальности происходящего. Я был не у себя в комнате, а где-то в другом месте. Постепенно в мерцающем свете (это был огонек лампадки, всегда горящей у бабы Иваны) я увидел, что нахожусь у стариков. Дед Йордан сидел за столом и, заметив, что я очнулся, жестами успокоил меня. Немного полежав, я снова заснул, но уже более спокойным сном. А когда проснулся, в комнате было совсем светло, новый день наступил, и баба Ивана возилась у печки. Она принесла мне чашку чая, хлеб и брынзу, я попробовал есть лежа. И в это время снаружи раздался оглушительный грохот, который сначала заставил меня испуганно вздрогнуть. Это было как выстрел. Но потом я вспомнил все вчерашнее и догадался, что это ревут моторы вертолета. Отставив чашку, я с головой зарылся в одеяло и зажмурил глаза. Тон ревущих моторов изменился, и после нескольких новых, все более мощных и напористых звуковых волн шум слабеющих толчков начал стихать. Вертолет, очевидно, набирал высоту, потом стал удаляться, и, наконец, наступила тишина.

В комнату вернулся дед Йордан.

— Ну что, уехали? — спросила баба Ивана, но старик никак не отреагировал на этот излишний вопрос и опустился на стул.

Скоро и я встал с постели, сел за стол, мы, молча, поели — значит, я спал до самого обеда.

Потом старик проводил меня до дома, как больного, хотя я уже чувствовал себя гораздо лучше. Прежде чем лечь, я выглянул в окно — на снегу, утоптанном и грязном, темнели пятна крови убитых животных. На этот раз обошлось без рвоты, шок прошел, я был почти в порядке. И когда снова лег в кровать, глубоко задумался о том, что же все-таки произошло.

Честно говоря, у меня никогда не было какого-то особенного отношения к охоте. Я не раз видел, как убивают птиц, но это не производило на меня сильного впечатления, и я не воспринимал это как убийство. Я никогда не ел (или не помню этого) дичь, но не от отвращения к самому факту убийства животных, а потому, что запах дичи вообще мне неприятен. Но у меня не было отвращения к охоте, просто я был к ней равнодушен.

Так почему же сейчас вид убитых животных так потряс меня? Не потому ли, что в их мертвых глазах я увидел почти человеческий ужас? Или потому, что, живя здесь, в «Оленях», я так часто радовался этим прекрасным созданиям, и, возможно, это те же самые животные, которых я видел раньше? Может быть, серна, чье тело принесли охотники — та самая, которая таким волнением наполнила мою душу прошлой весной? И почему лица этой охотничьей компании показались мне такими гнусными и омерзительными, как будто я присутствовал на настоящем убийстве — и не животных, а людей?

Все эти дни я несколько раз в своих снах видел один и тот же кошмар — заснеженный лес, по которому бегут испуганные олени. Я слышу ужасающие звуки выстрелов и вижу, как падают тела прекрасных животных. Потом — вблизи — их глаза, умные, полные человеческой боли глаза, в которых дрожит грустное прощание. И вдруг, как в каком-то зловещем маскараде — мерзкие, самодовольные, отъевшиеся отвратительные лица людей, перекошенные зверскими гримасами улыбок. И мне казалось тогда, что убивают не только животных, но и меня, что они хохочут над моим трупом и кружатся вокруг меня в зловещем хороводе мертвецов.

Кошмарная сцена с живым факелом агонизирующего животного продолжала меня преследовать не только во сне, но и наяву, и в ее навязчивости было что-то более странное, чем просто ужас от увиденного, какая-то тайна. Когда спустя несколько дней я опять проснулся в холодном поту после только что пережитого во сне кошмара, я вдруг понял, в чем дело. Хоть я и видел лица прилетевших людей довольно бегло, хорошо помню, что мужчин было шестеро. А в группе, вернувшейся с охоты и участвовавшей в кровавой оргии вокруг тел убитых животных и подожженного кабана — я это помню тоже совершенно отчетливо, — лишь пятеро.

Но может быть, кто-то в это время был скрыт от моего взгляда, и я его просто не заметил? Что-то мне подсказывало — это не так. И я решил проверить свою страшную догадку.

На следующий день я отправился по следам этой компании и через несколько часов добрался до места, где все и произошло: на снегу, искрящемся в лучах холодного зимнего солнца, ясно виднелись следы людей, валялись пустые гильзы, я нашел даже оброненную дамскую перчатку из дорогой кожи.

Видел я и место, где лежали убитые животные — снег там был утоптан и окровавлен, а в лесу, когда охотники уже возвращались, можно было различить редеющие капли крови.

Потом я разглядел и следы шагов человека, но без крови. Они вели к его лобному месту — в снегу совсем отчетливо был виден отпечаток тела упавшего человека в замерзшей темной лужице, а потом слабеющий кровавый след вел метров за двадцать к зарослям кустарника, где я нашел обезображенный труп. Все эти дни здесь явно пировали стаи диких хищников: передо мной открылась страшная картина — обглоданный скелет и в клочья изодранная одежда.

Через несколько месяцев дожди и весенние потоки, ветер и солнце скроют навсегда то, что не успеют сделать звери и птицы-стервятники, и погибший человек исчезнет навсегда — вплоть до останков, неразличимых в молчаливой красоте природы. Это преступление уйдет бесследно — только природа так умеет скрывать следы человека, его хорошие и плохие поступки.

И тот непонятный ужас, который я пережил прошлым летом, показался мне сейчас не просто страшной тайной природы, а знаком — знаком того, что человек никуда не может скрыться от реального ужаса действительности.

Я вернулся с лобного места незнакомца в заповедник, где меня встретил вопрошающий взгляд деда Йордана. Знал ли он о случившемся или только догадывался? И может быть, пришельцы не взяли его с собой на охоту именно для того, чтобы не было ненужных свидетелей? Но тогда это означало, что преступление было спланировано заранее. А видел ли старик останки убитого и заметил ли после возвращения охотников, что в группе кого-то недостает? Или он ничего не знал о преступлении?