Великий тес

И почувствовал Иван Похабов, как опостылело ему его головство, а перемены опять не прислали. Правда, он о ней и не просил из-за болезни Савины, а воевода медлил, получая с Ангары ясак с прибылью.

Худо-бедно, но к холодам голова укрепил острог и начал достраивать мельницу. В ноябре встала Ангара. И вдруг новая вода хлынула по застывшей реке, взломала лед и утихомирилась, покрывшись так, что ни на лыжах не пройти, ни на санях не проехать.

На второй неделе Филиппова поста Похабов начал отправлять отряды служилых собирать ясак по улусам и угодьям. Перед Страстной неделей Аманкулов внук привез ясак сам. Иван отдарил его и проводил с честью, другим в пример.

Савина опять слегла, и вскоре ей стало хуже, чем прежде. Похабов спешно собрался в Илимский острог на ярмарку прямым путем, надеялся найти там доброго лекаря. В остроге оставалась казачья сгаршинка, среди ясачных народов не было явных примет к смуте.

На санях, вдвоем с Арефой Фирсовым, он поехал через Ангару и все удивлялся в пути, что санный путь был уже кем-то проложен. После переправы кони пошли волоком и опять по следу. Служилых в Илимский острог Похабов не посылал, пашенные, по указу, без согласия приказчика не могли удаляться от своих домов дальше, чем на пятнадцать верст. «Кто бы это мог быть?» — постегивал коня сын боярский.

Он догнал-таки шедших впереди и узнал своих пашенных, отправившихся на ярмарку без спросу. Ладно бы были добрые и зажиточные люди, но шли те, кто не вылезал из долгов казны. Ивашка Садовников вел за собой казенную корову, данную ему на подъем. Тимошка Савельев, оброчник Распуты, вечно жаловавшийся на бедность, волок за собой две овцы, явно на пропой. С ними Агнашка Дементьев, да Сережка Фомин, да Максимка Иванов, Ивашка Павлов — голь пропойная. Последний тащил на продажу образ Казанской Богородицы в медном окладе.

Постегав беглецов кнутом, Иван повернул их обоз обратно к Братскому острогу. Служилые не ждали его раннего возвращения и шумно гуляли среди поста: играли в карты, дрались на саблях и ножах. Съезжая изба была обрызгана кровью.

— Вяжи их! — приказал казачий голова пашенным людям, которых вернул с половины пути.

Те, сами побитые, топтались на месте, боялись подступиться. Но на этот раз Иван Похабов не остался один, как прошлый год в Балаганском остроге. Казаки Федька Шадриков да Арефа Фирсов встали за него и за обиженных старшинкой казаков. Буянов заперли в аманатской избе. Заводчиков драк, стариков Черемнинова и Оленя, Иван велел посадить на цепи. И начал бы он среди них сыск, но Савина была совсем плоха.

Иван спешно запряг свежего коня. Только отвязал вожжи от коновязи, из-за острожной башни вышел поп Иван. Похабов чертыхнулся про себя: примета была плохой.

— Куда спешишь? — участливо спросил поп.

— А венчаться, батюшка! — резко ответил Похабов, вращая озлобленными глазами. — Давно коришь, что живу невенчанный со вдовой, а сам не венчаешь! — Он упал в сани, хлестнул коня по крупу и помчался рысью под гору, к наезженной колее. За рекой уже, верхом на запаленной лошадке, его догнал Арефа Фирсов. На выбеленных морозом ресницах казака сосульками висели слезы. Взглянул на него Иван и понял — умерла Савина. Отмучилась! Померк свет в глазах. Устало, по-стариковски, он опустил плечи. С самой весны торопился, латал прорехи в делах, и вдруг стало некуда спешить. Рассеянно развернул коня. Арефа пристегнул к оглобле своего, оседланного, сел в сани рядом с ним.

Втянув голову в тулуп, Похабов задремал. А после, свернувшись клубком на соломе в санях, уснул. Потом, как тягостный сон, были похороны. Собрались казачьи ясырки, жены пашенных, с которыми Савина была добра. Обмыли тело, сшили саван, беспрестанно читали молитвы кто что знал. Федька Шадриков с Арефой да Сувор собрали нужных людей, выкопали могилу в мерзлой земле, вытесали гроб.

Иван только сидел на лавке напротив тела, положенного на стол, и продолжал спать с открытыми глазами. На третью ночь пришел поп, хотя его не звали из-за неприязни к казачьему голове, и отпел вдову по уставу. Тело предали земле. Душа, отделившись, витала рядом, и чувствовал ее Иван, и мысленно разговаривал с ней.

В острог приехал Горбун. Вместо того чтобы зайти в избу, стал орать возле церкви, что казаки его жену на постелю емлют. Народ сновал мимо, стыдливо поглядывая на крикуна. Первым не выдержал его брани поп Иван, вышел из церковной келейки, схватил крикуна за шиворот, выволок за острожные ворота, заложил брусом калитку и велел караульному не впускать вздорного пашенного.

Горбуниха обеспокоенно забегала по избе. Иван с кряхтеньем слез с печи, с трудом очухался.

— Иди с Богом! — поблагодарил бывшую ясырку. Дал ей холст, из которого Савина так и не сшила сарафан, отдал крестнице шубу покойной, проводил до острожной калитки и все озирался, удивляясь многолюдству в остроге. Он не сразу понял, что Рождество уже отгуляли, долбят проруби ко Крещению, а поп готовится святить воду.

На Крещение Похабов отстоял службу, окунулся в ледяной проруби. Прояснилась голова, и он вернулся к делам: стал считать, какие роды сколько ясака дали. И оказалось, что один только удинский улус дал по пяти соболей с мужика.

После Крещения приехали братские мужики, сидевшие с ним в аманат-ской избе при Пашкове, привезли пять лис, и те поротые. В том был какой-то умысел: то ли насмехались, то ли надеялись на милость бывшего узника.

Впервые после похорон Савины вскипела кровь. Сын боярский бросил лис на землю, затопал ногами от гнева:

— Если нет рухляди, коней ведите! В Илимском за них дают до двадцати соболей и больше!

Он велел казакам посадить князцов на цепь, кормить вдоволь, а вина не давать. И оказалось вдруг, что старые стрельцы, о которых он забыл, все еще сидят скованными.

Под горячую руку Иван вымучил с братских заложников коня и еще трех лис да трех бобров и отпустил их без подарков. Арефа стыдливо донес, что ходившие в улусы за ясаком взяли на себя большой поклон. Из-за него и передрались перед Рождеством.

Иван освободил злых, обиженных стариков, отпустил братских князцов и начал сыск среди казаков. Опять жег виновных, хлестал батогами, вымучил-таки из вчерашних голодранцев сорок соболей добрых. Бывало, воровали новоприборные служилые люди, но так явно и много красть боялись. Наверное, думали, что за своими бедами казачий голова забудет службу.

Из Балаганского острога донесли, что из улусов не вернулись толмач Ивашка Байкалов и служилый Яшка Васильев. Посланных за ними казаков тоже перебили. Поднималась степь, а свои острожные служилые поглядывали на Похабова злобно, разговаривали с ним сквозь зубы. На ночь он запирался в избе, саблю и пистоль клал под бок. Арефа с Федькой жили с ним. Казаки их сторонились, называли наушниками.

Острог притих. Никто приказам казачьего головы не противился, никто ему не прекословил, но в каждом взгляде, в каждом слове служилых Иван видел скрытую угрозу и злорадство. Верные люди боязливо доносили, что служилые пишут на приказчика жалобу. Среди пашенных, говорили, лютует и подстрекает против него Горбун.

Едва растаял снег на яланных полянах, к крайним по Оке пашенным дворам большим скопом подступились воинские браты. Они никого не убили, но пограбили дома и угнали весь скот. Тот же Антошка-коновал с женой и детьми попрятал все добро и прибежал в острог.

Казаки кругов не заводили, но собирались по трое-четверо, горячо спорили о чем-то. Стоило показаться казачьему голове, Арефе или Федьке, все умолкали, глядели на них цепными псами.

Против дайшей Иван Похабов послал отряд из десятка служилых под началом пятидесятника Черемнинова. Казаков не было с неделю, вернулись они ни с чем и без двух новоприборных, битых Похабовым при дознании. Черемнинов немногословно оправдывался, что те бежали в Дауры, при этом язвительно ухмылялся и глядел в сторону.

Вскрылась Ангара. Как только сошел лед, Похабов отправил в Енисейский острог с отписками для воеводы старого стрельца Алешку Оленя. Он писал о смуте, просил помощи и замены. Худо-бедно, ясак за нынешний год был собран, и казачий голова мог уйти на покой с честью.