Олени

Совсем не помню, как я вернулся в постель и заснул, как долго стоял на своем балконе.

Но утром проснулся свежим и бодрым, вскочил с кровати и отправился на пробежку в лес, более свежий, чем вчера утром.

Вроде бы ничего особенного не случилось прошлой ночью, но песня чешмы, лунный свет ночи и на миг открывшееся мне зияющее пространство между ними навеки остались в моей душе, надолго тихо затаившейся после своего возвращения из того волшебного полета.

Однако не все мои переживания были столь же завораживающими и чудесными. Были и другие.

Как-то утром, обещающим жаркий день, я оседлал Белую и поехал на прогулку в сторону Высокой.

Проезжая мимо поляны с ульями, заметил там деда Йордана. С сеткой на лице и дымарем в руках он возился с пчелами. Они разлетались из ульев в неизвестных направлениях — как легкие военные истребители — по своим цветочным делам, а возвращались медленно, уже с тяжелой ношей. Только у одного улья рой, наверное, еще совсем молодой, бестолково кружился, изучая окрестности своего нового дома.

Дед Йордан увидел меня и пыхнул дымарем в знак приветствия (облачко дыма постояло мгновенье над его головой и рассеялось), я помахал ему в ответ и отправился дальше.

Примерно через час пути по ясно-зеленому тоннелю из деревьев или по открытой местности, где солнце уже припекало вовсю, я добрался до какой-то огромной поляны, которая разделяла два леса: справа, по крутым склонам — хвойный, а слева — лиственный. А прямо, на западе, виднелись отроги гор и голые цепи скал, через которые можно было добраться до Высокой.

Поляна поросла низкой травой, ближе к подножью соснового леса переходившей в заросли папоротника с разбросанными в них кое-где небольшими валунами. На южном краю поляны, чуть поодаль, стояли огромные дубы, за ними протекал неизвестно откуда взявшийся ручей, который бежал, подскакивая на камнях, вниз, в буковый лес.

Я спрыгнул с Белой и улегся в тени самого большого дуба. Потом пошел к ручью, побрызгал себе в лицо и снова вернулся. Почитал несколько часов, а когда проголодался, достал из рюкзака свой скромный обед — помидоры, кусок брынзы, термос с чаем из трав и баночку меда. Разломил круглую буханку хлеба и с удовольствием поел.

Пока я читал, Белая куда-то исчезла, но после обеда я встал, осмотрелся и увидел ее — она была довольно далеко, но все же можно было разглядеть ее в глубине поляны, у леса. Да если бы даже она совсем исчезла из моего поля зрения, мне нечего было беспокоиться — Белая знала здесь все дороги и всегда безошибочно меня находила.

Я снова попробовал читать, но навалилась дремота, и незаметно для себя я уснул.

Не знаю, сколько я спал, но проснулся от охватившего меня еще во сне озноба, который лишь усилился при пробуждении, и когда я огляделся, все вокруг показалось мне каким-то другим, изменившимся. Я, наверное, спал не очень долго, потому что солнце все еще было в зените. Время как бы остановилось, а пейзаж вокруг замер в пустынном зное. Никакого ветерка, сосновый лес отодвинулся и казался нереальной отвесной стеной, а лиственный лес вблизи словно замер в оцепенении.

Я никогда не был на войне, но мне показалось, что в воздухе дрожит то самое «затишье перед боем». Пустота природы стала страшной, в ней ощущалось чье-то зловещее присутствие. Казалось, что в любой миг откуда-то появится исполинское чудовище, далекие шаги которого я слышал во сне, или случится какая-то природная катастрофа и наполнившийся страхом простор с грохотом рухнет в никуда.

И в этот миг я услышал его.

Никогда в жизни, ни до, ни после, я не слышал столь ужасающего звука и никогда не забуду его. Никогда не смогу описать. Я даже не знаю, как это назвать. Это было похоже на зловещий предсмертный стон огромного неведомого животного, которого убивали, и в то же время — на кровожадный крик убийцы, что-то среднее между воплем, рыком, писком и ревом.

Не помню, сколько все это длилось, наверное, недолго, потому что я ощутил дикий ужас — и от его внезапности (хоть у меня и было тревожное предчувствие, я меньше всего ожидал появления опасности именно таким образом), и от таившегося в самом этом звуке ужаса, и от его резкой остановки. Дикий звук оборвался так же внезапно, как и начался, и отозвался в притихшей от зноя и ужаса природе без эха, с каким-то однократным гулом, быстро прервавшимся — скорее, как ужас в сердце, чем звук в воздухе. Но тишина, наступившая после этого кошмарного звука, была еще ужаснее. Как будто этот неописуемый вой — лишь предзнаменование чего-то, только-только приближающегося.

Я инстинктивно вскочил, как только этот звук обрушился на меня, и в еще более ужасающей тишине после него почувствовал, как земля ушла из-под ног, мир отшатнулся от меня и закачался, а потом снова вернулся на место, но уже другой — преображенный, словно только что выплывший из хаоса сотворения.

В то же мгновенье в ста метрах от меня из кустов на бешеной скорости, странно пригнувшись на бегу, выскочила Белая. Она испугала и одновременно успокоила меня.

Испугала сама внезапность ее появления, я ведь совсем забыл о ней, а увидев, подумал, что опасность (я все еще чувствовал приближение опасности) может грозить и ей. А успокоила не только потому, что лошадь была живой и здоровой, но и потому, что я был уже не один, а с близким мне существом.

Белая с трудом остановилась метрах в десяти от меня, она вся дрожала, и в ее глазах читался тот же ужас, который ощущал и я.

Я стал ее успокаивать, и она почти пришла в себя, однако наше возвращение домой совсем не напоминало утреннюю прогулку.

Даже окрестный пейзаж, вроде бы такой же, как всегда, был другим, и не только потому, что я видел его в обратной перспективе и под другим солнечным углом.

А потому, что всё, еще утром казавшееся мне красивым и гармоничным, сейчас как бы утверждало, что за прекрасным ликом природы скрываются неизвестные тайны, ужасающая оборотная сторона. И в любой момент все это может нас раздавить.

Обычный ритм жизни постепенно приглушил мои воспоминания о пережитом кошмаре. Неописуемый звук, источник которого так и остался неясным для меня, все более терял свою ужасающую силу.

Но я никогда не забуду о том, что пережил в пустынном зное того далекого уже дня. Этот ужас так и не покинул меня. И даже когда мне кажется, что я забыл о нем, он сидит во мне где-то глубоко, затаившись.

Я жил, давно утратив представление о времени, словно по какому-то другому календарю. Мне казалось, что я знаю даты — по календарю, который сделал себе сам, я следил за днями недели. Но в какой-то миг вдруг потерял уверенность в том, что дата из того, далекого, мира — точно такая же, как и в моем календаре. Впрочем, а был ли смысл это знать?

Баба Ивана и дед Йордан жили без календаря, а точнее, по календарю природы — солнце, снег, дождь и ветер устанавливали свой ритм и свое время. Я, например, не мог сказать, бывают ли у них выходные. И хотя баба Ивана была религиозна (лампадка в ее комнате перед иконой Богородицы всегда горела, и я сам не раз видел, как она крестилась), я не замечал, чтобы она каким-нибудь образом отмечала церковные праздники. Нигде я не видел у них календаря, они не праздновали и не отдыхали в какой-то определенный день — согласно Божьей заповеди. Я даже думаю, что если бы они и знали, к примеру, что сегодня воскресенье, вряд ли оставили бы скотину некормленой, корову — недоеной, еду — неприготовленной, а дрова — ненаколотыми.

Что касается меня, то даже будь я уверен, что, скажем, сегодня двадцать седьмое декабря, суббота, сама моя жизнь оставалась бы такой, при которой отсчет дней просто терял свой смысл. И если для стариков каждый день был рабочим, то для меня любой день, напротив, был не-дельным^[5], без-дельным, выходным. Нельзя сказать, что я ничего не делал, наоборот — никогда прежде в своей жизни я столь усиленно не подвергал себя таким физическим нагрузкам и в ежедневных прогулках, и в постоянной помощи старикам по хозяйству. Я копал огород и косил траву, собирал грибы и ягоды, колол дрова, занимался с пчелами и кормил скотину (даже умел доить), учился делать брынзу, солить сало, сушить грибы и ягоды, варить варенье и ракию, заполнять кормушки в лесу и работать с медогонкой на пасеке.