Православие. Тома I и II

   Такая расстановка акцентов возможна только в западном богословии. В рамках восточного богословия вообще не может быть поставлен вопрос о том, подвластен ли Христос первородному греху, поскольку само понятие первородного греха в смысле первородной вины на Востоке практически отсутствует. В эпоху «западного пленения» православного богословия (XVIII–XIX века) такой вопрос ставился, и православные отвечали на него так же, как и католики, а именно, что Христос был свободен от первородного греха. Разумеется, если первородный грех понимается так, как он понимается на Западе (т. е. как наследственная вина), то и православный богослов согласится, что от такого первородного греха Христос полностью и всецело свободен. Вслед за отцами Восточной Церкви православный богослов будет также утверждать, что Христос не причастен никакому личному греху, необходимость которого вытекает из «дурной наследственности». От этой наследственности Христос был свободен: Он не был «наследником прародительского греха». В таком смысле трактовал латинское учение о первородном грехе Максим Исповедник: «(Господь) не имел ни в уме греха, от которого Адам прежде пострадал, ни в теле движения или действия зла, происшедших от греха».

   Однако если свобода от первородного греха понимается в том смысле, что человеческая природа Христа была природой первозданного Адама, а не природой Адама падшего, то такое толкование следует признать противоречащим православной традиции. Православный ответ на вопрос о том, какую природу Христос унаследовал от Адама, может быть только один: ту самую природу, которая нуждается в исцелении. Ибо «невоспринятое не исцелено».

3. Две природы, два действия, две воли

   По учению Православной Церкви, Иисус Христос есть Бог и Человек одновременно, единосущный Отцу по Божеству и нам по человечеству. В лице Иисуса Христа Божественная и человеческая природы сосуществуют в неслитном и нераздельном единстве.

   Христианская Церковь с самых первых лет своего бытия жила верой в то, что Иисус Христос был одновременно Богом и человеком. Однако лишь в эпоху христологических споров (V–VI века) были найдены такие богословские формулировки, которые позволяли описать соединение Божественной и человеческой природ в Иисусе Христе таким образом, чтобы было исключено еретическое истолкование этого феномена.

   Христологические споры V века разворачивались главным образом между представителями александрийской и антиохийской богословских школ: первые делали акцент на единстве двух природ во Христе, вторые на различии между ними. III Вселенский Собор выразил христологическое учение в терминах александрийской христологии, основываясь на учении святого Кирилла Александрийского о единстве богочеловеческой природы Христа. IV Вселенский Собор, напротив, взял на вооружение антиохийскую христологическую традицию с ее акцентом на «двух природах» Христа. Ни александрийская, ни антиохийская традиции в лице своих лучших представителей не подвергали сомнению полноту Божества и полноту человечества во Христе; обе утверждали, что Христос «единосущен Отцу по Божеству и единосущен нам по человечеству». Но одна и та же истина о полноте Божества и человечества во Христе выражалась по–разному двумя богословскими традициями, причем оба терминологических выражения оказались православными по своей сути.

   Конечно, как на александрийской, так и на антиохийской почве были отклонения от православного учения. В стане александрийцев наиболее ярко выраженным отклонением стало учение Евтихия, говорившего о полном поглощении человечества во Христе Божеством: до воплощения две природы, после воплощения одна. Крайности антиохийской христологии выразились в учении Нестория, у которого усматривали рассечение Христа на «две ипостаси», «два лица» и «двух сынов». Однако великие богословы обеих традиций избегали уклонения в крайности и, пользуясь богословской терминологией, характерной для своей традиции, выражали православное христологическое учение.

   За несколько десятилетий до начала несторианских споров святитель Григорий Богослов, в числе других великих отцов IV века, сформулировал принцип взаимообщения свойств двух природ во Христе (communicatio idiomatum), который в V веке был принят за основу Халкидонским Собором. Именно благодаря взаимообщению происходит обожение человеческой природы во Христе, а вместе с ней — обожение всего человеческого естества. Бог, по образному выражению Григория, «водрузил в Божестве Своем смертного человека» и умер «за тех, которые ниспали до земли и умерли в Адаме». Последнее означает, что спасительная смерть Христа распространяется на все человечество: во Христе обоживается всецелая природа Адама.

   Все Евангелие свидетельствует о том, что Христос был одновременно Богом и человеком. Каждое Его действие, каждое событие из Его жизни может быть подтверждением этого. Герменевтический принцип, которым пользуется Григорий, заключается в том, что одни действия Христа рассматриваются им как свойственные смертному человеку, другие — как принадлежащие бессмертному Богу:

    Он был смертен, но Бог. Он — из рода Давида, но Создатель Адама.

    Он носитель плоти, но вне тела.

    (Сын) Матери, но девственной; описуем, но неизмерим.

    Ясли вместили Его, но звезда вела к Нему волхвов;

    Они пришли с дарами и преклонили колени.

    Как смертный был Он в борении, но как Неодолимый победил

    В троекратной борьбе искусителя. Вкушал пишу,

    Но напитал тысячи и воду превратил в вино.

    Крестился, но очистил грехи, и громовым голосом

    Дух провозгласил Его Сыном Безначального.

    Как смертный Он вкушал сон и как Бог усмирял море.

    Утомлялся в пути, но у смертных укреплял силы и колени.

    Он молился, но кто же внял мольбам погибающих?

    Он Жертва, но и Архиерей; Жрец, но и Бог.

    Кровь принес Он Богу, но очистил весь мир.

    Вознесен на крест, но ко кресту пригвоздил грех…

    Если одно свидетельствовало о нищете смертного,

    То другое — о богатстве Бесплотного.

   К тайне соединения двух природ во Христе Григорий подходит с разных сторон, пытаясь подобрать терминологию и образы, при помощи которых эту тайну можно было бы выразить. Одним из таких образов является завеса: Бог соединяет две природы, одну сокровенную, другую видимую для людей, и является людям, прикрывшись завесой плоти. Еще один образ — помазание: Бог Отец помазал Сына елеем радости более соучастников Его (Пс 44:8), помазав человечество Божеством, чтобы из двух сделать одно; воспринятое человеческое естество, сделавшись одним и тем же с Помазавшим, стало «единобожественным». Григорий также пользуется образом храма, в который вселилось Божество. Этот образ, основанный на Ин 2:21 (Он говорил о храме тела Своего), будет широко использован богословами антиохийской традиции.

   Делая четкое различие между двумя природами Христа, Григорий тем не менее подчеркивает, что они в Нем неразлучно соединены, а потому решительно отвергает мнение о «двух сынах», то есть двух самостоятельных личностях в Иисусе Христе:

    Он то учит на горе, то беседует на равнинах, то сходит в корабль, то запрещает бурям. Иногда вкушает сон, чтобы и сон благословить, иногда утомляется, чтобы и труд освятить, иногда плачет, чтобы и слезы сделать похвальными. Переходит с одного места на другое Тот, Кто не вмешается никаким местом, Вневременный, Бестелесный, Необьемлемый. Один и Тот же и был, и становится: был превыше времени, а приходит подвластным времени, был невидимым, а становится видимым. В начале был, у Бога был и Богом был (см.: Ин 1:1). Третье «был» подтверждается при помощи повторения. Но Он истощил то, чем Он был, и воспринял то, чем не был, не сделавшись при этом двумя, но захотев сделаться единым из двух (природ). Ибо и то и другое есть Бог — и воспринявшее, и воспринятое; две природы стекаются в одно, но не два Сына — да не будет оболгано смешение!