Вторая жизнь Дмитрия Панина (СИ)

Дима решает никогда не носить усов, чтобы гарантировать себе молодую черноволосую невесту в необыкновенном платьем с широким подолом до пят и открытым верхом.

Он сознается в этом маме:

- Я никогда, - говорит он, - не буду с черными усами, не буду их носить, буду бриться, как папа, и тогда невеста от меня не сбежит.

Мама смеется, не понимает, в чем дело, и когда Дима объясняет ей, говорит:

- Да там, сынок, не в усах дело.

А в чем, не отвечает.

- Мал ещё, - отмахивается она

Эти взрослые ничего не понимают, думает Дима. Конечно же, в усах.

Среди всей этой лезущей в голову чепухи из раннего детства, Дима, теперешний Дима, лежащий на диване, вспоминает вдруг разговор, который, предназначенный не для его ушей, запомнился, чтобы всплыть позднее, спустя несколько лет. Уже подростком, когда мать выговаривала ему за порванное на заборе куртку, напирая на то, что новую купить сейчас не на что, Дима неожиданно вспомнил и осознал сказанное при нём несколько лет назад.

- Совсем не хватает, - говорила мать, а вот кому она говорила, он сейчас вспомнить не мог, может быть даже и сестре Наде, - и так и сяк верчусь, а то тут дыра, то там.

- Тоня, - и сейчас Дима слышит голос собеседницы матери и ему начинает казаться, что это точно была тетя Надя, - Тоня, но ты сейчас на такой работе прирабатываешь, что могла бы там и перехватить кое-что помимо зарплаты.

- Нет, Надя. Не могла бы. Это только кажется, что можно, а на самом деле, стоит мне только одну десятку взять, которую они из карманов пьяных вытаскивают, как я буду уже куплена, и никогда не смогу что-то против них предпринять. А так они все знают, что случись что, я молчать не буду, правду скажу.

- И что может случиться?

- А то, что они пьяных не только обчищают, но и поколачивают. Противно им с пьяными возиться, вот и лупят почем зря, без синяков, конечно. Это алкоголиков. А приличных, просто напившихся, тех, знаешь, не всегда и обворовывают, просто те сами дают, всё отдать готовы, только чтобы на работу не сообщали, что они ночь в вытрезвителе провели. Получается ещё, что они благодетели, идут навстречу, нарушают инструкции.

А с алкоголиками могут ведь и не рассчитать, и увечье нанести, и до смерти поколотить, если у человека сердце не в порядке, он пьяный, да ещё побои, легче легкого богу душу отдать, и такие случаи бывали, не скажу чтобы часто, но случалось. А в мое дежурство никаких избиений не бывает, они меня боятся, а боятся только потому, что я у них не на крючке, не беру ни копейки. Вот почему, Надя, я никак не могу там дополнительно что-то иметь. Раз оступишься, потом не отбелишься. А я хочу спать в своей постели, пусть на заплатанной простыне, но с чистой совестью.

Отец и мать работали всю жизнь, мать на двух работах ухитрялась, оба прошли войну, были ветеранами, и еле-еле сводили концы с концами.

Дима только сейчас осознает это как величайшую несправедливость, нет, несправедливость была не в том, что они были небогаты, а в том, что им не хватало на насущные потребности обычной жизни. И мать из года в год надевала на летние праздники вышедшее из моды крепдешиновое платье в горошек, и только старинные золотые серьги, доставшиеся ей от свекрови, серьги с голубой бирюзой, говорили о том, что в семье бывали и лучшие дни.

29

- Мне в жизни повезло, - сказал тесть, - конечно, я мог бы утверждать, что всего в жизни добился сам, своим трудом, у меня папочка не был профессором, как у моей доченьки, и не преподавал математику в военной академии, но всё же мне крупно повезло, я не попал в мясорубку отечественной войны, она закончилась в год моего призыва. Ты понимаешь, что это значит, война закончилась в год моего призыва?

- Думаю, что понимаю, - отвечал тестю внутри себя молчащий Дима, вот для моего отца война началась весной сорок второго года...

- И поэтому, - продолжал Борис Степанович, - сегодня, 9 мая я хочу выпить с тобой, дорогой зять, которому такое везение было уже не нужно, за тех, кто не вернулся с этой войны.

Они сидели на даче тестя, на открытой веранде и добивали бутылку армянского коньяка.

Дима к выпивке был равнодушен, коньяк не любил, любил белое вино, но отказать тестю в такой день не мог, не мог не столько из уважения к тестю, сколько ради своего отца, за три года дважды раненого, второй раз - в Праге, уже после капитуляции Германии.

- А после того, как мне так повезло, - тесть после выпивки становился разговорчивым, - я просто трудился, оказался способным, закончил институт, потом аспирантура, защитился в срок, через три года получил старшего научного, а через несколько лет школьный друг позвал меня преподавать в академии математику, я сразу не согласился, у меня докторская была на мази, а шеф бы не дал мне защититься, если бы я ушел.

Я ещё проторчал в лаборатории два года, собрал материал, а уж обработкой я занялся, будучи доцентом, и потом и докторскую защитил. Когда брали в академию, нужно было вступить в партию, я и вступил.

Уже много времени после войны прошло, но меня всё же спросили, не воевал ли я.

- Да такая вот страница моей биографии, полезная для жизни и здоровья, но бесполезная для карьеры: я не воевал.

- Я тогда так и ответил, Дима, ты слушаешь ли меня? - спросил вдруг тесть, и после утвердительного кивка продолжал:

- Мой призыв пришелся на осень сорок пятого года. А война уже закончилась, и я продолжил учебу в институте.

- А добровольцем? - спросили меня. Въедливый был там один тип, потом я узнал, что он претендовал на ту же должность, что и я, но опыт работы у меня был больше, кроме того, там такие распри были, что начальство предпочло взять человека со стороны, дабы страсти улеглись, и что я мог ответить на то, почему не пошел добровольцем в семнадцать лет? Жить хотел?

- А другие? - спросили бы меня, те, которые ушли, они жить не хотели?

Я нашелся, сказал: мать не пережила бы четвертой похоронки, она уже получила три: на мужа, брата и старшего сына. У нее только я и остался.

И приняли мой ответ и партбилет дали, и место доцента при кафедре математики, а со временем, когда я докторскую защитил, то и звание получил профессора: написал пару методичек, и курс своих лекций издал.

Дима слушал, смотрел за окно на набухающие почки на ветках деревьев, на уже зеленую траву, на пламенеющее от заката небо, и молчал, да тесть и не ждал от него слов.

- Мне повезло, - говорил тесть, - повезло не только тем, что я не попал в мясорубку, но карьеру делал в те времена, когда не надо было подписывать всякие там письма с осуждением, писать доносы на кого-то, или отбрыкиваться от тех доносов, которые могли написать на меня. Мы не можем знать, как бы мы вели себя в таких ситуациях, которые возникали при Сталине, поэтому я никого не осуждаю, каждый выживает, как может, но я рад, что мне не пришлось. Не пришлось подличать.

Каховский замолчал, а Дима погрузился в обдумывание вопроса, писал бы его тесть доносы на окружающих, если бы была нужда, или нет. И склонялся к мысли, что вероятнее всего писал бы.

30

У Валерия Вячеславовича Зайцева развалилась личная жизнь, буквально разбилась на мелкие осколки. Случилось это, когда бытовые трудности первых лет брака казались преодоленными, и впереди замаячила размеренная, достаточно обеспеченная жизнь. Всё уладилось, годы напряженной учебы в институте, работа в аспирантуре, защита диссертации, наконец, дали свои плоды, и сейчас можно было бы и слегка отдохнуть, позволить себе то, что раньше было непозволительной роскошью: кооперативную квартиру, отдых на море, югославскую мебель, норковую шапку жене, дорогие зимние сапожки: все такие пошлые, но радующие душу мелочи удачно складывающейся карьеры.

И посреди благополучия, которое Валера старательно вылепливал все эти годы, неожиданно рухнул его шестилетний брак: жена Лена завела себе любовника.