Заря счастье кует

– Это где же такое? – удивился и настерег ухо я.

– Сразу так и скажи! – хохотнул в ответ дядя. – Всему – час. Если сельским хозяйством... зачатками, я вам вот что сейчас расскажу... Надо вам записать. И фамилию мою запишите. Не страшусь, хоть и сам тут не доблесть-геройски выгляжу. Про салат расскажу! Что он значит в тайге, этот самый салат! Вот послушайте, если сельским хозяйством...

Про салат

Мы повдоль всей дороги, хоть и в разных стоим министерствах, а друг друга, хозяин хозяина знаем. Мало ли у кого какой крах, срыв, прорыв, мало ли кому какая помощь бывает нужна! Тому кран дай, а он тебя лесовозами выручит. Тому троса отрежь, а он взамен – кисти малярные. Так и живем. Как можно соседу да соли в похлебку не дать! Короче – взаимовыручка. Вот по этим делам и бываем друг к другу.

Уж не помню, зачем среди лютой зимы приезжал я к... ну да после фамилию скажу. И надергано было мне там в подорожный гостинец (а может, в подшкурье, в задир) четыре ящика зеленого, с грядок, салату. «Погрызи, – говорят, – старик. Для печени очень влиятельно. Так же – для лысины». Подтравливают, одним словом.

Везу на утепленной машине этот самый хрен-цитрус-салат, и действительно, печень расстроилась: «А куда я его подеваю! – проблема возникнула. Одному мне его за присест не доспеть... Не со слонами воспитывался. Раздать итээровцам – разговоры из-за пустяка породятся. Сдать в столовую – вовсе гусей раздразнить. На тебя и нарекание живое. У людей, мол, салат свежий, а у нас – доклад прежний. Ни теплиц, ни курей покуда в моем леспромхозе.

Еду так, мучаюсь в думках и вдруг – мысль: «Сдам-ка я его в детский садик. Никому не обидно, а ребятишки-детишки похрумкают».

С этой мысли стало мне и приятно, и радостно. К золотой середине пришел. Не знал, старый пес, что через недолго заплачу.

Как завидела детвора эту зелень – треволнение в детсаде произошло. Ведь ребенок, если кости его организма по мелу, по углю, по глине ли вдруг заскучают, он ведь сам без врача себе – лечащий врач.

Находит кусок штукатурки и ест. Вот и эти... Дрожат и грызут. До дрожи им зелень нужна.

«Мои детки таежные. Мои заюшки малые... Окормил вас болгарскими перцами, засушил вас сухим молоком».

– Нет! – воскликнул мой спутник, – Нет!!! – пристукнул ладонью о стол. – Правильно, жизненно он, Михайло Красилов, рискует! Он, помимо свинарника, еще и коровник в своем леспромхозе закладывает. Свинарник, коровник, дель-фин-ник!.. Я сейчас вас сведу. Познакомлю. Он в соседнем вагоне едет...

Сорок отцовских тесин

Миша прошел пешком двадцать с лишним километров. За плечами висела котомка, а старенькие сапоги, связанные тесьмой по ушкам, нес в руках. На берегу реки высились аккуратные штабеля леса, на другом берегу, за широкой рекой, грудился небольшой городок. Там ремесленное училище, куда после семилетки надеется поступить Миша Красилов.

Паром виделся на средине реки, но правился он сейчас к городку. Стало быть – ждать.

Паренек прилег на теплые, угревшиеся под августовским солнышком бревна, поправил в изголовье котомку и вскорости задремал. Дома утром взбудили- то раненько. Снилось: воет Пиратко, он в какой-то беде, дозывается Мишу.

Мальчик тревожно вскочил.

Выл-гудел отходящий паром: чуть ли не проспал. Схватив сапоги, паренек со всех ног устремился к причальному трапу. Едва успел он заскочить в сутолоку людей, повозок, машин, – паром тронулся.

– Билетик приобретите, молодой человек, – предстала перед ним бдительная кассирша.

Миша, не опомнившийся еще ото сна, попытался стряхнуть с плеч котомку, где, под внутренней укромной заплаткой, припрятаны были матушкой дореформенных двадцать рублей. Котомка не стряхивалась. Плечи чуяли: вот она – здесь, а ее-то и не было.

– Ну, живей, живей, молодой человек! – торопила кассирша.

Миша бросился от нее к борту, повел взглядом по штабелям... Маленькой серой ягушкой пригрелась котомка на бревнах. Кроме денег, в ней свидетельство о рождении, свидетельство об образовании, лепешки, десяток яиц, чекушка топленого масла, белье, полотенце, портянки... Н все это скудненькое добро на вспугнутых глазах паренька удалялось, мельчало, отмежевывалось.

– Ах, ты убегать?! – настигла его возле борта кассирша.

– Тетенька!.. – дрогнули Мишины губы.– Там, на бревнах, осталась котомка моя! Позабыл... В ней деньги. Уснул. Документы. Как теперь?

Лепетал еще что-то горестное и бессвязное.

А котомка, уже не ягушкой, а крохотной галкой, воробышком серым скрывалась-терялась из глаз.

– Ох, поруха-беда, парень мой! – подобрела кассирша. – И много ли денег в котомке!

Назвал.

– Провезу тебя так... задарма. И обратно свезу. Токо б «ноги» котомке твоей не приделали.

Когда паром возвратился, штабель был пуст. Ни «воробышка». Миша всхлипнул, бдительно начал осматривать сгрудившихся на берегу пассажиров.

– Котомку на штабеле никто не поднял? – помогала ему кассирша.

Промолчали. Котомки ни у кого не было, Миша взобрался на штабель-другой, взад-вперед бестолково мотался по опустевшему берегу, по мосткам, заглянул под причал, под осохшие старые лодки. Приметив женщину, спускавшуюся с угорья, с порожними ведрами на плечах, Миша бросился к ней:

– Тетенька! Вы не видели, там вон лежала котомка моя!.. В ней документы и деньги!

– Серенькая!

– Ага!! Серенькая!! – вскричал паренек.

– Соседка моя подобрала. Сейчас укажу, где живет.

Соседка не вдруг-то, не сразу доверилась:

– Называй, рассказывай, что в ней в середке. Может, она и не твоя!

Захлебываясь, перечислил, назвал.

– Эх, голубь-неслетышек, – протянула ему холщовое, самотканое счастье «соседка». – На, держи! Да наперед-то губы покрепче сжимай.

Может быть, эта первая незадача и насторожила Мишу. А может, обычная в этом возрасте тяга к родному порогу, к материнской опеке, к теплу ее глаз. Тоскливыми и отчужденными показались ему первые дни пребывания в училище. Томился. Скучал. Стал рассеянным – оттого и чуть-чуть туповатым.

Через пару недель – убежал. Заявился с повинной к отцу:

– Папа, лучше я буду овечек пасти!!

– Кто ж тебя прогоняет! Паси, – приласкал его взглядом отец. – Паси. Это дело нехитрое...

Непонятно, одобрил или осудил!

Ох вы, овцы, шальные, дурные, осенние... Все бегут, и бегут, и бегут. А дожди их секут, и секут, и секут. Им неславно, и ты промокаешь насквозь. Ноги тоже в мокре. А они все бегут и бегут да все блеют, ревут, не дают костерка развести.

Стали волки уже подвывать, когда Мишино стадо загнали в кошары.

Робко просит отца:

– Папа... Отпусти меня в восьмой класс!

– Кто же примет тебя! По два месяца учатся уж.

– Разрешишь, может быть, упрошу.

Задал думок отцу. Сам-восьмой Иван Павлович в семье. Супруга Клавдия Николаевна прихварывает. А кормилец в колхозе один – трудодень. Трудодень квашню растворяет. Да велик ли он с тощенькой вятской земли – вот в чем вопрос. Тяжко, думно отцу. Но встал-таки, поднялся Иван Павлыч Красилов.

– Пойдем вместе просить, – приобнял за плечи он своего «овцевода», бедолагу-ремесленника.

Мишу приняли.

В каникулы, даже зимние, искал у колхоза работы. Подравнивался к мужикам. Здоровенный вымахивал вятич!

Аттестат зрелости. Дальше как быть!

Иван Павлыч прирезал бычка, продал мясо и на выручку закупил малость тесу. Потронулась крыша во многих местах, изветшала. До осенних дождей рассчитывал подлатать ее. Загнивает домишко.

– Папа... Я хочу поступать в институт. Как ты посоветуешь?

Долго гладил шершавой рукой Иван Павлыч Красилов шершавые, как ладони, тесины. Глядел на крышу, глядел и на Мишу...

Глуховато спросил:

– Куда... В какой институт!

– В Йошкар-Оле, в лесотехнический.

– Сдашь!

– Сдам.

Еще раз погладил укладочку теса старший Красилов. Долго-долго смотрел на дыроватую крышу, пряча от сына глаза. Наутро не видно стало и тесу. Продал. На дорогу. На первое время...