Заря счастье кует

Иной братик до сивых волос доживает, до собесовских льгот, а старшая все ему – няня. Даже по смерти. Не скажет – сестру, скажет – няню похоронил.

А вот если по старому смыслу да в нынешний день повести это славное русское слово?

Езжу я на попутном транспорте...

Вырвут фары из снежной сумятицы знакомый ее силуэт, высветят в дождевой измороси стерегущийся профиль ее, и... споткнется вдруг бравая речь твоя, и дрогнет земной благодарностью бой памятливого твоего сердца: «Она! Няня! Домой пробирается». В просторечии ее мы дояркой зовем. Неприласканным, полуреестровым словом.

Вот домашняя сценка.

Откровенно любуясь разъединственным крепышом своим сыном, мой сосед (или твой) выдает гостевому застолью некоторый всемогущий рецепт:

– Растем помаленьку... Томатный сок пьем, полигитаминчики глотаем! Рыбий жирец,.. хе-хе... по ложечке... Буслай вымахивает, не сглазить бы...

О том же, что румяный крепыш его за безделицу употребляет ежедневную пару скляночек молока, полкирпичика творогу, не по блюдцу сметанки, папа-умница умолчит. Не умышленно – нет. Витамин все же мода, знамение века, а оно, молочишко, со времен матри-патриархата – харч, продукт, обыденка, еда...

Где-то там, в неизвестной тебе деревеньке, на петушиной побудке и в тихий сомлевший закат, сквозь колючую снежную сумять и проливные дожди, по трескучим нескучным морозам и осенней нудной слякоти, под молодыми громами весны, под журавлиными кличами шагает Она, наша Няня – главный врач на ребячьей мильонной Руси. Шагает, до солнца еще спешит подарить державному нашему Детству вторую, после материнской, здоровую и сладкую капельку молока.

Сорока опробовала стрекоток, открыл воробей вороватый глаз, отприветствовал петька-петух уцелевшие звезды... Раскидались в своих кроватках, разбрыкали розовыми пятками свои одеяльца картавенькие заселенцы зеленой земли... Золотая почка на неисцветаемом древе народа! Улыбчивые сны им грезятся. С потягушками... Со сладкой слюнкой на теплой щеке. Вдох... Выдох... Вдох… Выдох... Баиньки-баю, молочное.

Разыщите городскую квартиру, где не прописалась бы, не сияла бутылка с широким горлышком, найдите в деревнях погребок, где не стояли бы, не сбирали вершки холодные отпотевшие кринки. Да что – квартира, погребок?! Рюкзак геолога, погранзастава, Арктика и Антарктика, кругосветные подводные лодки, космические корабли – в порошке, в тубах, сгущенкой ли – но никуда ты, даже если на Млечный путь, никуда ты, сын и дитя зеленой земли, без нее, без здоровой и сладкой капельки.

Самый радостный и созидающий атом, Царь-витамин, чудо первого дня творения, солнечные зайчики ребячьего хохотка, тугой накат наших мускулов, упругое витье наших жил, недробимый мосол широкой русской косточки, хмель первого поцелуя, позывные творчества, открытие века, олимпийский огонь, сказку, песню, подвиг – какие же дивы-сокровища несешь ты в волшебном своем подойнике, первомолвь моя – Няня!

Румянец на щеках у родного народа – вот твои дивы-сокровища!

На высокие мраморные постаменты взнесены наши Герои и Полководцы, Мудрецы и Первопроходцы, Поэты и Космонавты.

Разыщем же и для нее пьедестал.

Пусть стоит Она добрым и светлым лицом на зарю, пусть в руках Ее древняя, древняя кринка, из которой испили живые и бронзовые.

Езжу я на попутном транспорте.

И когда из снежной завьюженной тьмы вырвут фары посторонившийся ее силуэт, высветят в дождевой измороси стерегущийся профиль ее, хочется мне всякий раз попросить придержать торопливых водителей.

«Притормози, друже! Остановись. Я должен поцеловать этой женщине руки. Поклониться ей должен, вскормившей, вспоившей народище».

...Есть у русского детства, у ребячьей не вспугнутой нежности, есть в начале начал человечьего лепета неизбывное в ласке своей и доверчивости, одно светлое древнее слово… Старших сестренок так называют.

СКАЗАНИЕ О «ЛЕШИХ»

Дорога серым сторожким полозом неторопливо спустилась с пологих уральских предгорий, потом выровнялась и пошла, понеслась считать задичалые версты к великой Оби. Сквозь глухариные токовища... Через бобровые речки и дикооленьи тропы... По лешачиным урочищам и горячим медвежьим гульбищам...

На восток! На восток!

Новая трасса, словно бы ниточка ожерелья, нанизала на себя десятки зеленых жемчужин – мощных леспромхозов с богатой и глубокой сырьевой базой, дающей сегодня стране многие миллионы кубов отличнейшей древесины.

Я угадал в купе, где уже во всем своем правогражданстве владычил пятимесячный Игорек Хватов. Его отец, уроженец Мордовии, работает в Няганьском леспромхозе, его мама – экономист с высшим образованием. Крановщик взял отпуск и везет свою семью прямо в общежитие.

– Будет в наличии семья – дадут и квартиру, – уверенно говорит крановщик. – Отцом-одиночкой сто лет из «общаги» не вылезешь. Игоря в ясли, жена на работу – жить будем.

У Игорьковой мамы напевный приволжский говор. Она – оптимистка. Молодая, красивая и с юморком.

– Был бы муж да хлеб... а к лесу привыкнешь.

Вот так в купе поезда Свердловск – Сергино я лишний раз убедился, что население Тюмеищины с благословенной помощью железных дорог, скоростной авиации, большого и малого флота ежедневно растет, умножается, прибывает.

Семья Хватовых в дороге уже третьи сутки. У Игорька определенно что-то неладно с животиком. Временами, точно его резанули, мальчик вдруг вскрикивает. Он напрягает ручонки и подолгу надсадно ревет. Похоже, что экономист с высшим образованием где-то не тем и не так подкормила в пути Игорька и у малыша закаменело в животике. Худо. В этом случае нет ни «гулюшек», ни сна, ни игры. Вынудил меня молодой заселенец тюменской земли идти разыскивать проводника.

Заглянув в «служебку», я обрисовал девушкам создавшуюся ситуацию и попросил подселить меня к кому-нибудь, кто животом покрепче, поздоровей Игорька, а гортанью послабже, помягче.

Пошли.

В одном купе восседал выдающийся по плечевым и иным габаритам лысеющий дядя и усладительно, под копченых провяленных чебаков, смаковал жигулевское пиво.

Я поздоровался. Проводница изложила ему нашу общую просьбу.

Вместо ответа он извлек из наволочки, временно обращенной в мешок, бутылку искристого жигулевского и, не вскрыв пробки, протянул ее мне.

– Лакеев нету, – предупредил он прилично поставленным басом и указал мне рукой на свободную нижнюю полку.

Два сиих жеста означали, вероятно, что пробку гость должен вскрыть сам, что гость может сесть... Так, во всяком случае, понимал я хозяина.

– Лакеев нету, – положил дядя рядом с бутылкой впрозолоть закопченного чебака. Он поощрительно поблескивал маленькими хитроватыми глазками и в то же время теми же глазками зорко, приметливо, хватко исследовал, изучал своего «гостенька».

В поездах знакомятся без церемоний.

Через пятнадцать минут, полчаса я уже знал, что хлебосольный радушный владелец «питейной» наволочки есть директор одного из новых закладывающихся леспромхозов Министерства путей сообщения, что пилит он «основную шпалу», что лесодобытчик он «стародревний» – времен поперечной и лучковой пилы.

– Все степени превзошел. Из сучкорубов карабкался. Обуви не было – босиком в лес... Подошвы у ног смолою-живицей намажу, по сосновым иголочкам потом потопчусь – вот тебе и подметки. Не от всякой колючки подпрыгиваешь.

Отрекомендовавшись так, «стародревний» лесодобытчик с обезоруживающей простотой выпытал у меня, что я интересуюсь не лесом, а зачатками сельскохозяйствования на Тюменском Севере.

– Ну и куда же ваш путь! – полюбопытствовал дядя,

– Остановлюсь в Комсомольском леспромхозе. Говорят, там теплицы и птичник...

– Теплицы и птичник!.. А разъединственный в леспромхозах свинарник не хотели бы вы посмотреть! Заодно и дель-фин-ник! – поделил по слогам необычное слово дядя.