Игрушка (СИ)

22 Она, погрустнев, несколько раз кивнула головой и украдкой смахнула слезу. А он, увлечённый собственным рассказом, собственной активной работой головного мозга, ничего не замечал.

"Чтож с родиной-то нашей творится, Люська? Чтож мы натворили то?!" - перешёл он на повышенные тона. Но тут же остыл, как только её маленькая белая ручка мягкой ладонью накрыла его натруженную, ставшую мужицкой, "лапу".

Он не стал дожидаться ответов на свои вопросы, а, перейдя на шёпот, сказал:

"Знаю я "что творится". Столько я книг, Люська, перечитал здесь, сколько передумал. Знаю и что творится, и что делать нам теперь. Хочешь, расскажу?" - спросил он.

Хочу, Гришенька, но не сейчас. Пора нам уходить".

Вышли из ресторана. Метро уже закрылось. Поймали такси и к рассвету благополучно подъехали к дому Чарноты.

Спать улеглись раздельно. Чарнота как-то по случаю приобрёл раскладную кровать. На ней у Чарноты несколько дней спал один русский эмигрант, которому Григорий Лукьянович дал приют. Встретил он этого бедолагу на Елисейских полях. Разговорились случайно. Бывший депутат Государственной думы от фракции "трудовиков" несмотря на своё отчаянно бедственное положение был весел и почти счастлив. Когда он вкратце рассказал Чарноте как добирался до Парижа, стало ясно - почему он так весел. Чарнота накормил его, привёл к себе в дом. Вот тогда и приобрёл эту "раскладушку". Иннокентий (так звали незнакомца) исчез 23через несколько дней. Он, просто, не пришёл на ночь, так и пропал куда-то окончательно...

Людмиле Чарнота предоставил в полное распоряжение, теперь уже их совместное, любовное ложе.

Открыв глаза, Людмила сразу ощутила как хорошо она выспалась. Повернув голову в сторону окна, она увидела своего возлюбленного, сидевшего за письменным столом и склонившегося, видимо, над книгой. Она, некоторое время, находясь в полудрёме, разглядывала любимую спину, любимый затылок, любимую копну взъерошенных волос.

"Что читаешь, Гришенька?" - наконец спросила она.

Он повернулся к ней и счастливая улыбка осветила его лицо.

"Проснулась", - сказал он почему-то хриплым голосом и улыбка его стала ещё шире.

"А читаю я критические статьи Николая Александровича Добролюбова. Как-то забрёл я на Монмартр. Брожу по этим маленьким узким улочкам, захожу в магазинчики. Ты же знаешь - их там много около собора Сакре-Кёр. Зашёл в один. Смотрю - развал книжный. И, можешь себе представить... пять книг в коричневой твёрдой обложке: сочинения Н.А.Добролюбова. Так я соскучился по печатному русскому слову, что тут же и купил их. Принадлежали книги какому-то врачу: Петру Владимировичу Агафонову, он на них своих круглых печатей понаставил. Наверное тоже человек намаялся в этой чёртовой эмиграции, как и мы; вот и продал книги.

Чтож случилось-то, Люсенька, с нашей родиной?"

24 "Хам к власти пришёл, вот что случилось", - не задумываясь ответила Людмила.

"Хам, конечно, хам, - согласился Чарнота. - Но что это за хам, и почему он к власти пришёл? Ведь этот хам пахал, сеял, убирал, молотил и молол, а затем хлебушек пёк, а мы его кушали. Я какой-никакой дворянин. Мои родители совсем небогатыми помещиками были, да и то, я помню, как крестьяне на крыльце нашего дома толпились: кто работу просил, кто - в долг. А ведь отец мой за плугом не ходил, а мать свой пуп не надрывала на уборке, чтоб до дождей урожай убрать; да у горячей печи не стояла, делая хлеб. Разве это справедливо?"

Людмила молчала, а Григорий Лукьянович продолжал:

"Ну вот, кипело, кипело в душах нашего "хама" и накипело за столетия, такое, что и стал он хуже зверя. Насмотрелся я на него в гражданскую. Крушил этот зверь всё. Детей малых не щадил, чуть только увидит, что дети-то тех, кто порол его на конюшнях. Во как раскололся народ: одни других возненавидели лютой ненавистью".

Чарнота сидел в пол-оборота к своей любимой, но на неё не смотрел. А она с удивлением наблюдала, как изменялось его лицо, когда он говорил: оно потемнело, нос заострился, а волосы на голове топорщились как на холке у кобеля, когда тот готовится к драке с себе подобными.

"Раскололся русский народ на быдло и господ. Потому и резать начали друг друга. Вот и Добролюбов видел уже в 1875 году, куда мы 25скатываемся. Увидел за 40 лет до того, как русские начали сами себе кровь пускать".

Он взял книгу со стола, поднёс её к глазам и прочёл: "Большинство народа утратило, в стремлении к частным интересам, идею общего блага, и, по моему мнению, сделалось неспособным к участию в управлении государственными делами".

"Это что, наш мужик должен был участвовать в управлении государством?"- спросила Людмила и в её голосе звучала ирония.

"А чем он хуже нас? Тем, что кормил нас, да работал на нас; исподние наши стирал?" - возмутился Чарнота, но, взглянув на Людмилу, подобрел, улыбнулся и добавил примирительно: "Новгородское вече было же у нас в истории, а там все участвовали во власти. Ладно, Люсенька, вставай, пойдём перекусим, а то кишка кишке по башке бьёт".

Каждый раз, когда Чарноте приходилось выходить на парижскую улицу: из дома ли, из кафе, магазина, библиотеки, музея - выйдя, он вдыхал полной грудью городской воздух, осматривался по сторонам и умилялся чистотой, ухоженностью, мудрой обустроенностью этого города. Часто расположенные друг от друга цветочные магазины давали аромат Парижа одного; запахи из не менее многочисленных ресторанчиков, кафе, кафе-бистро и прочих заведений питания - другого, соблазняющего к чревоугодию. "Умеют же жить люди", - каждый раз мысленно, а, иногда, и вслух произносил он. И вот теперь он сказал это вслух. Людмила переспросила, а он только обнял её за правое плечо, 26 увлёк любимую вперёд и они в ногу зашагали по тротуару столицы мира.

Шагать пришлось не долго... Они заказали жареную утку, а в качестве гарнира - тушёную капусту. Григорий Лукьянович запил всё это пивом, а Людмила - молоком.

Когда они вышли из кафе - уже зажглись уличные фонари. Чарнота предложил: "Люсенька, а переезжай ка ты ко мне, и будем жить".

"Нет, Гришенька, тесно у тебя, да и от моей новой работы далеко".

"Какой работы?" - удивился Чарнота

"Меня в Мулен-Руж взяли, буду танцовщицей".

"Ты и это умеешь!" - восхитился Чарнота.

"Я же говорила тебе - меня всему учили, а танец я с детства любила".

"Мне-то станцуешь?" - не без кокетства в голосе спросил Григорий Лукьянович.

"Приходи на Монмартр в Мулен-Руж, билеты не дорогие. Вот и увидишь меня".

"Люсенька, да неужто мне, чтобы только на тебя посмотреть, деньги платить придётся? - воскликнул Чарнота. - Неужто ты меня бесплатно не проведёшь?"

"Я, Гришенька, новенькая, только устроилась туда. Кто ж мне позволит бесплатно людей водить? - тихо, извиняющимся тоном ответила Людмила. Но, после небольшой паузы, добавила: "Впрочем, попробую. Приходи-ка 27ты послезавтра пораньше - часам к трём, прямо к входу в кабаре и жди меня".

С этим они и разъехались по домам.

Чарнота, в ближайшем от своего дома магазинчике, купил молока и круасанов. И полтора дня безвылазно просидел дома, читая Добролюбова.

В назначенный день и час он вышел из метро на площади Аббатис и пешком прошёл до Мулен-де-ла Галетт. У кабаре Мулен-Руж толпились люди. Из их разговоров Чарнота понял, что сегодня премьера. Он потоптался среди людей, послушал что говорят и медленно пошёл по тротуару в сторону откуда, предположительно, должна была появиться Людмила.

Григорий Лукьянович увидел её, когда она вышла из-за угла со стороны улицы Лепик. Ему было неприятно отметить, что она вновь раскрашена под проститутку. Но это чувство мгновенно угасло, как только он увидел - какая неподдельная радость охватила её, когда их глаза встретились.