Маськин зимой

– Что ж, Маськин, ты предлагаешь социалистическое управление? Чтобы у бабки не было ни денег, ни сапог? – возмутился Правый Маськин тапок.

– При социализме, по крайней мере в его развитой фазе, эта бабка хотя бы не сдохла с голоду под забором, – заявил Левый Маськин тапок, у которого по утрам его левизна значительно обострялась. Сегодня, ввиду отсутствия Правого тапка в спальне, Маськин встал с кровати с левой ноги и, как водится, был не в духе, Левый же тапок гордился, что ему досталось первенство в обувании Маськина, и смотрел на своего правого брата с высоко задранным носом.

– Если бы у меня были готовые решения всех глобальных вопросов, я был бы не президентом Маськиного дома, а генеральным секретарём ООН (Организации Обоюдных Надувательств). Я высказываю своё мнение не потому, что у меня есть готовое решение, а для того, чтобы поддержать дискуссию по вопросам, которые уже лет сто многие считают нелегитимными и уже давно не собираются решать. Пока биржа идёт вверх – всем хорошо. Все обогащаются, кроме тех неудачников, кто играл на понижение…

Левый тапок при этих словах почему-то заёрзал, и Маськин чуть не упал. Отпустив котов и тем самым вернув себе равновесие, Маськин продолжал:

– Но стоит бирже начать падать – всем плохо, экономика приходит в упадок, потом наступает глубокий кризис, который обычно заканчивается войной и полной катастрофой. Дело в том, что биржа создаёт эффект лавины, которую невозможно остановить, если уж она покатилась вниз. И не важно, добросовестный ты работник или лодырь; если биржа падает – у тебя не будет ни работы, ни клиентов… Ибо вся твоя крупная клиентура повыпрыгивает из окон небоскрёбов с криками: «Я разорён!», а мелкая клиентура разбредётся по биржам труда и тюрьмам…

Не успел Маськин договорить, как на кухню вбежал растерянный почтальон Благовесткин. Сумка его была расстёгнута, и за ним тянулся длинный след из растерянных писем.

– Вам срочная телеграмма! – закричал Благовесткин, и голос его сорвался. Правый Маськин тапок налил почтальону воды и усадил его на стул.

Маськин спешно прочёл вслух телеграму.

– Вот видите, а я что вам говорил! – закричал Маськин. – Началось!

Маськин не любил заявлять: «Я же вам говорил», но теперь ему пришлось это сделать не потому, что он хотел показать всем, что он был прав, а потому что ему хотелось доказать, что все остальные были не правы. Маськин немедленно надел на себя Правый тапок и помчался к Маськиной машине. Вместе с ним отправился и Плюшевый Медведь, который всё-таки надеялся получить сегодня свой завтрак.

– Экономика экономикой, а при бирже может быть вполне сносный буфет или кафетерий, – решил он и прихватил с собой для надёжности суповую ложку. На случай, если разорение дойдёт до того, что биржа распродаст все ложки из буфета, чтобы окончательно добить обрушившийся рынок цветных металлов и тем самым поддержать рынок металлов чёрно-белых.

Когда друзья прибыли на Уолл-стрит, положение биржи было плачевным. Она действительно падала, и Маськин едва успел её поддержать. Он стоял, как Атлант, держащий небо, но его слабенькие масечные ручки дрожали. Положение становилось критическим. Медведь же, наоборот, чувствовал себя прекрасно. Недаром брокеры называют длительно падающий рынок «медвежьим» [75], и хотя биржа резко упала – Медведю всё равно было хорошо! Дело в том, что в такие моменты каша и мёд чрезвычайно дешевеют, и медведи могут от души наесться этим важным плюшево-медвежьим лакомством. Тут Плюшевый Медведь начал потреблять кашу с мёдом в местном буфете, и поскольку он платил за этот продукт живой валютой, то биржа немного приподнялась, и Маськин, улучшив момент, перехватил руку и высвободившейся рукой подвязал биржу к колонне, таким образом остановив её падение. Едва отдышавшись, биржа стала ползти вверх, и к концу дня вернулась на своё прежнее место на галёрке, откуда она свалилась утром по совершенно неизвестной причине. То ли у неё началось головокружение от успехов, то ли галантный европейский рынок вскружил бедняжке голову.

Когда Маськин с Плюшевым Медведем вернулись домой, то оказалось, что Маськин где-то по дороге потерял оба своих тапка. Только на следующий день раскрылась правда.

Левый Маськин тапок, зная проблему с шестью десятыми ноги, предвидел падение биржи и решил сыграть на понижение. Он на все свои сбережения, доставшиеся ему от тёткиного наследства (тапки были хоть и сводные, но братья, и тётка у них была одна на двоих), купил опции «Put», что означает, что Левый Маськин тапок купил право продать обувные акции по фиксированной цене, и когда биржа начнёт падать, все захотят это право купить, чтобы сохранить свои деньги. Что-то вроде страховки. Утром, когда Правый Маськин тапок продал все акции перед падением биржи, он стал богатым и даже успел купить себе золотое пенсне вместо изжёванных Плюшевым Медведем очков. Левый же Маськин тапок, увидев, что биржа упала, понял, что стал миллионером. Он решил повременить с продажей своих опций, пока биржа не упадёт до конца, немедленно бросил свои левые взгляды и побежал покупать билеты на Гавайские острова. Но едва он вернулся на биржу, чтобы продать свои опции, как она уже гордо была водворена Маськиным обратно, и его опции оказались никому не нужны. Так Левый Маськин тапок потерял всю свою часть наследства и, вернувшись к Маськину, стал ещё более ярым леваком, с такой классовой ненавистью к буржуям-капиталистам, что Маськин стал запирать Правый Маськин тапок на ночь в шкаф (как бы чего не вышло).

Однако Правый тапок любил своего левого брата и отдал ему половину его богатства, отчего денег в сумме у братьев осталось ровно столько же, сколько оставила им тётка, Старая Калоша, за вычетом цены золотого пенсне Правого Маськиного тапка.

– В том-то и дело, – поучительно заявил Маськин, наблюдая братскую идиллию у себя под кроватью, – с этой биржей в лучшем случае останешься с теми же тапками, а в худшем – вообще без штанов!

Глава 49

Маськин сарказм

Теперь, дорогой мой читатель, мы входим в самую скользкую область романа. Концовка… Осталось две последних главы. Напряжение растёт. Ну, и к чему же клонит автор? И чего же он, в конце концов, хочет сказать? Сейчас всё поставлено на карту – ошибёшься, и роман превратится в гору мукулатуры и напрасных блужданий по задворкам поблёкшего мира. А найдёшь верное слово – и сразу в вечность, туда, к ним, заоблачным шекспирам.

Нет, это не так. Совсем не так. Конечно, хочется, чтобы роман читали. Конечно, хочется нравиться. Но мой роман – я имею в виду не книжку, а отношения с читателем, – итак, мой роман с читателем поверхностный и платонический. Не могу же я приставать с романтическими намерениями к читателю или читательнице, приютившим мою бездомную книжку и отведшим ей место на своей книжной полке. Я уже смирился, что настоящей любви у нас не будет, потому что я слишком странен, и читатели того и глядят, чтобы в доме у них ничего не пропало, а то мои герои, сами знаете, тыркины всякие, и за ними глаз да глаз нужен.

Мои отношения с читателем действительно чисто платонические. Я ничего особенного от него не хочу, да и он, кажется, ничего особенного не ждал от книжки с названием «Маськин зимой». В отличие от Достоевского, я не беру читателя за душу и не трясу её с бешенством падучей до тех пор, пока из неё, этой читательской души, не посыплются его собственные скрытые топоры, припрятанные для беседы по душам с пенсионеркой-проценщицей. Я не Толстой, полагающий, что у читателя нет и не может быть своей собственной жизни, и потому ему следует переезжать с вещами в его роман и там селиться, бродить по его несчётным главам, а потом хлясть – и под поезд. Не то чтобы это не выход, но читателю всё-таки хочется жить в своём доме и хотя бы отчасти – своей собственной жизнью.