Кыся 3: Кыся в Америке

– А вот пошла рыбка и поменьше, – ухмыльнулся Сокс. – Хотя зарабатывают они какие-то фантастические деньги!.. Вон, видишь, Милард Дрексел, директор-распорядитель корпорации "Геп". В год огребает сто четыре миллиона! Лоуренс Кос из "Грин Три Файненшениал" – сто два миллиона в год… Ничего жалованьице?!.. Эндрю Гроув – корпорация "Интел". Девяносто семь миллионов… Сэнфорд Уэйлл – "Тревелерс групп"! Девяносто один миллион личного дохода… Стив Хиллерт из "Конэско" – пятьдесят один миллион… Президент "Сити-бенка" Джон Рид – сорок шесть миллионов… Ну, и совсем бедненький – президент компании "К). Эс. Роботикс" – всего тридцать три миллиона долларов… Это если разделить на триста шестьдесят пять дней в году, получается девяносто тысяч с хвостиком в день бедняжке!..

– Ты и считать умеешь?!.. – поразился я.

– Нет, – смущенно, но честно ответил Сокс. – Это при мне как-то в кухне повара подсчитывали, я и запомнил. Но все равно, согласись, такие цифры производят впечатление, да?

– Не-а, – сказал я. – Может быть, потому, что я не умею считать, а может, потому, что мы с Шурой как-то никогда не обращали внимания на чужие заработки, а думали только о том, как бы дотянуть до следующего гонорара. Мне эти миллиарды и миллионы, как-то, прости меня, Сокс, до фонаря…

– До чего? – не понял меня Сокс.

– Ну, до лампочки… Короче, наплевать мне на это! – разозлился я. – Это ты можешь понять?

И снова Сокс сразил меня своей американской прямолинейной честностью!

– Нет, – сказал он. – Я не в силах понять, как можно плевать на миллиарды долларов!..

И чувствую, Сокс на меня обиделся…

А из соседнего зала звучит такая тихая и очень красивая музыка.

Я вовсе не раскаивался, что напрямую сказал Соксу, как я отношусь ко всему тому, что он считал невероятно важным. Это в смысле чужих денег… Но мне просто захотелось как-то исправить ему настроение. При всех своих заморочках он все-таки очень культурный и, не побоюсь этого слова, порядочный Кот. Другой бы на его месте такое выкомаривал – не приведи Господь! А этот – ей-богу – симпатяга!

– Сокс! – говорю. – Браток! Айда в соседний зальчик. Послушаем музычку… А то я на этом мраморе уже всю жопу отсидел!

В Большом зале, где собирались гости, полы были выложены светло-серыми и темно-серыми мраморными квадратами.

– Ну, хорошо… – нехотя согласился Сокс. – Пойдем.

Но тут же вдруг встрепенулся, оживился и давай мне нашептывать на ухо и лапой показывать:

– Смотри, смотри! Стивен Спилберг!.. Барбара Стрейзанд!.. Ричард Гир!!! Обалдеть!..

– Что? – спрашиваю. – Опять – миллионы и миллиарды?

– Да нет же! Это же голливудские звезды!.. Ты кино смотришь?

– Смотрю, – говорю. – По телевизору.

Вглядываюсь в седоватого парня с такими близко посаженными глазами и вспоминаю, что его рожу я уже в каком-то кино видел. И вот эту Барбару тоже…

– Этих двух вроде бы знаю, – говорю. – А вот того лохматого в очках – в жизни не видел.

– Правильно! – подтверждает Сокс. – Ты и не мог его видеть. Он кинорежиссер. Гениальный!.. Это все друзья Билла и Хиллари. Есть у Билла еще один друг – Том Хенкс, но он сейчас где-то в Европе на съемках…

– Короче! Мы идем слушать музыку или нет? – снова спрашиваю я, хотя и понимаю, что Соксу жутко хотелось бы поклубиться именно в этом зале, где собирались гости. Со многими Сокс даже раскланивался.

– Идем уже, идем, – недовольно проворчал Сокс, и мы пошли в соседний зальчик слушать музыку.

Оказалось, что многие гости тоже бродят по зальчикам и останавливаются у оркестриков. Там, куда мы пришли, играли трое в красных камзолах. Двое – на скрипочках, а третий – на виолончели. Это мне Сокс объяснил, кто на чем.

В каждом соседнем зальчике был свой оркестр – три-четыре Человека. Обязательно в красном! Даже девушки-флейтистки тоже были в каких-то красных пиджачках.

Женщины-гости были все одеты в очень красивые длиннющие платья самых разных фасонов. Я тут же представил себе Рут Истлейк в таком платье и, ради справедливости, должен отметить, что если бы Рут появилась сейчас здесь, она была бы самая красивая Женщина!

А Мужчины-гости были все одеты в одну форму – смокинг, белая рубашка, галстук-бабочка, черные туфли…

Спутать с официантом – раз плюнуть! Некоторым официантам смокинги гораздо больше шли, чем многим этим задроченными миллионерам.

Зато операторы телевидения, фотокорреспонденты со своими бесчисленными камерами и объективами (тут-то я все петрю! Мы с Шурой очень даже часто занимались фотографией…), все репортеры газет и журналов были одеты кто во что горазд! Джинсы, рубахи навыпуск, жилетки с невероятным количеством карманов, свитера, спортивные куртки, – плевать им было на все! Они ПРИЕХАЛИ НА РАБОТУ!

Но мне показалось, что это была своего рода демонстрация НАПЛЕВИЗМА. Может, я и ошибаюсь, но я углядел в этом разностилье и "пофигизме" к своему виду на приеме в самом Белом Доме некую форму протеста против сильных мира сего…

Ничего я фразочку завернул, а?! Я просто на собственных глазах становлюсь все интеллигентнее и интеллигентнее!

А наших депутатов Российской Государственной Думы все не было и не было.

И Ларри Браун повел нас на кухню ужинать. Чтобы мы потом в Банкетном зале не шмонались бы по столам, не кусочничали и вели бы себя пристойно.

Вот мы втроем в какой-то очень благоустроенной кухонной подсобке и поужинали. Очень славно и очень вкусно. Ларри даже виски немного треснул…

Когда же мы с раздутыми животами вернулись в Большой зал (ох, как я не перевариваю мраморные полы!..), выяснилось, что наши Российские депутаты во главе с послом России уже прибыли, разбрелись по кучкам, и теперь их было не отличить ни от одного американского миллиардера, ни от одного официанта.

Наши тоже были все в смокингах, "бабочках" и держались так, словно всю свою жизнь с младенческого возраста только смокинги и носили. А уж приемов и презентаций за их широкими плечами было не счесть!

Узнать некоторых из них можно было только лишь или по неважному английскому языку или по отменному русскому.

Вот когда мне вдруг стало все интересно, а внутри громко зазвенел тот самый тревожный колокольчик, который начал во мне тихо позвякивать сразу же, как только я узнал о приеме НАШИХ.

Мы попытались было отпроситься у Ларри Брауна побродить вдвоем среди русских и попросили его разыскать того самого Конгрессмена, который когдато заканчивал Гарвардский университет вместе с Фридрихом фон Тифенбахом, а потом, спустя сорок лет, по просьбе Фридриха разыскал в Нью-Йорке Шуру Плоткина и сообщил ему о моем приплытии в Америку.

На что Ларри сказал, что Конгрессмен уже найден и ждет встречи с нами у лестницы под портретом Президента Трумена. А нас с Соксом он никуда одних не отпустит, и чтобы мы даже не пытались куда-либо смыливаться. Потому что он, Ларри Браун, получил личное распоряжение Президента во время приема в Банкетном зале посадить нас с Соксом за его стол. Меня – для консультаций по всем русским вопросам, Сокса – для представительства и прессы.

Конгрессменом оказался тучный старик с громким хохотом, отвисшими склеротическими щечками и очень живыми глазками.

Несмотря на то что они с Фридрихом родились в одном году, Конгрессмена можно было принять за моложавого дедушку шестидесятипятилетнего Фридриха фон Тифенбаха.

Увидев меня и узнав от Ларри, кто я такой, старик громко заржал и, тыкая в меня пальцем, стал весело орать, что я наконец нашелся!..

Когда я, естественно через Ларри Брауна, спросил его, где мой Шура, и сказал, что пропал не я, а он – Шура Плоткин, и Конгрессмен был последним Человеком, который слышал голос Шуры, старик еще пуще загоготал и, клацая вставными челюстями, заявил, что ни о чем дальнейшем он и понятия не имеет! Он даже предложил Шуре приехать в Вашингтон, – Фридрих просил его помочь Шуре на первых порах, – но Шура заявил, что сможет приехать в столицу только лишь тогда, когда встретит своего ближайшего друга. То есть, МЕНЯ. Все! Больше он о Шуре ни черта не слышал. А как я поживаю?