Розовый слон

— Ишь ты… Глянь — на пузе красный попугай? — раздалось по-женски завистливое шипение.

В "Бурде" было написано, что расписная ткань вскоре войдет в моду, поэтому Нарбут намалевал на зеленом платье попугая. Когда Азанда подняла ко рту микрофон и прошлась то в одну, то в другую сторону, как это делают во всем мире девушки с микрофонами в руке, стало видно, что Азанда вовсе не прячет ноги: шлицы по бокам платья раскрывались, как занавес сцены, и нога становилась видна намного выше колена. Так же как в Гонконге.

— Начинаем вечер отдыха "В речном затоне цветут водяные лилии", — раздался с макушек деревьев голос Азанды. — Выступает ансамбль песни дома культуры "Волынка". "Я обувала белые ноги". Народная мелодия в обработке руководителя ансамбля Висвалдиса Пакулиса.

Вышли три женщины-жрицы в длинных, до земли, кремового цвета платьях и трое мужчин в черных костюмах — среди них был и Бока, покинувший кассу.

В бархатном пиджаке, с бабочкой на шее, со скрипкой в руке за ними следовал Пакулис. Жестом Иоганна Штрауса, который перенял он от Гирта Яковлева, Паку-лис подкинул скрипку под подбородок, подернул густыми бровями и высоко поднял смычок.

Посетители выдержали еще и вторую песню — "На берегу затона цветет древняя черемуха", музыку к которой написал сам Пакулис.

Опять по эстраде шла Азанда. Теперь уже все знали, что на нее надо смотреть сбоку.

— Объявляется час в ритме танцев! Затем впервые в нашей республике с демонстрацией голосов животных выступит товарищ Мараускис.

Загрохотал оркестр. Учитывая руководящие указания Бертула, оркестранты теперь без устали изгибались каждый в свою сторону, как колоски на поле под ветрами, дующими со всех четырех сторон света. Танцующих было маловато. Да и те двигались лениво, избегая более бешеных па, потому что еще было довольно светло, да и головы тоже были еще у всех ясными.

Но часовых дел мастер, он же одновременно дружинник и страховой агент, Мараускис, который вскоре должен был выйти на эстраду, в это время дрался за забором в ольшанике. Как он сам позже говорил: "Я не мог не драться.."

Хотя Биннии в последние дни курили только сигареты по пятнадцать копеек за пачку, ели кирпичный хлеб с комбижиром, все же у них оставалось всего лишь три рубля. Так что голоданием ничего не сэкономишь. Танцульки объявлены в парке, значит, смело можно идти в пончо и без галстука, потому что на природе правила внутреннего распорядка не распространяются. Подготовка к балу была короткой: обули туфли на платформе и вычистили ногти. Ногти у них обоих росли без помех, точно так же как растут они у независимой молодежи за рубежом. Этот обычай был позаимствован от абиссинской знати — длинные ногти свидетельствуют, что их владельцу работать не надо. Теперь это вероисповедание приняли и хиппи.

С моста была видна соблазнительно пестрая и подвижная людская толчея по ту сторону парковой ограды.

Но если покупать билеты, то останется только рубль на двоих. К счастью, у входа среди дружинников Броня заметил знакомую фигуру — слегка сутуловатого Мараускиса с плешивой головой и сверхотутюженными брюками. Биографию Мараускиса Броня уже знал от матросов.

— Через пятнадцать минут я принесу тебе десять рублей, — прошепелявил он сквозь бороденку. — Этого часового скорпиона сейчас мы познакомим с зарубежными методами: шантажом!

— Ты хочешь… похитить его? — в восторге зашептала Байба.

— Жена за эдакого ничего не даст. Поступим попроще.

Броня вразвалочку подошел к улыбающемуся Мараускису и что-то шепнул ему на ухо. Затем оба вошли в прибрежный ольшаник.

— Говорите быстро, что вы хотели сказать, скоро мой выход на эстраду.

Броня холодно усмехнулся:

— Хоть через пять минут, только оставьте мне десять рублей.

— То есть… как?

— В прошлую среду ночью в двадцать три часа тридцать минут мне представилась возможность наблюдать, как вы вместе с женщиной, одетой в светлый пыльник, поднялись в будку спасательной станции и там наедине провели два часа. За десять рублей я согласен забыть этот факт и не сообщать вашей жене. — И Броня сатанински скрестил руки на груди, хотя этого под накидкой нельзя было заметить.

Мараускис стал уменьшаться на глазах, так как ноги, подкосились и шея ушла в плечи.

— То есть… как? Разве вы сами не женаты?

— Я? Состою в свободном браке. Но речь-то идет о вас. Десять. И побыстрее!

Мараускис запустил руку в карман брюк и бережно вытащил кошелек. Заглянул в обтрепанный кошелек, как лягушке в рот. Зубов-то в таком нет…

— Три рубля есть. Мелочью…

Но Броня со своей высоты уже разглядел живительную красную бумажечку. Скупой, сатана.

— Десятку сюда, или же я иду с рапортом к вашей жене. — Броня протянул ладонь и топнул ступней о землю, как мексиканский танцор, у которого тоже широкие, только намного более чистые концы брюк.

Расчетливость победила предосторожность. Мараускис вздохнул:

— Мне жаль…

И вдруг стал преображаться. Спрятал кошелек. Перестал дрожать. Выпрямился. С рукава пиджака снял голубую повязку охранника порядка. Пальцем укрепил очки на носу.

— Давай трояк и беги домой за семью! — Броня собирался схватить за галстук Мараускиса.

— На… тебе… трояк… — сквозь зубы процедил Мараускис.

Нечесаная Бронина головушка трижды очень быстро меняла местонахождение между черствыми ладонями Мараускиса, потому что тот три раза в две руки двинул Броню по щекам. Затем отступил на шаг.

Броня прежде всего собирал мысли в потрясенной голове, потом пробормотал:

— Так… нельзя… За рубежом хиппи сами… бьют… Иду… к вашей жене! — И повернулся, чтобы идти.

Мараускис прыжком преградил ему путь:

— Поживиться на чужой беде? — и опять замахнулся.

Броня испугался: может, этот дружинник специально обучен, как из невооруженного юноши сделать отбивную… Чего ждать от невежд, которые ничего не знают об основных законах шантажа? И он убежал в кусты.

Мараускис снова натянул на рукав должностную повязку. Честь организации охраны общественного порядка не была запятнана, так как он дрался как частное лицо.

Наткнувшись на столб, врытый в берег, Броня остановился. Столб был одной из свай, на которые опиралась спасательная станция. Постой, может быть, деньги удастся заработать тут? Броня ногой стукнул по столбу:

— Помидор!

Наверху из окна свесились головы обоих матросов.

— Вы говорили, что нужен утопающий. У меня сегодня есть время.

— Очень нужен. Отчет пустой, — с жаром отозвались матросы.

— Пятерка будет?

— Это ж всего час работы.

— И потом час сушить одежду.

— Тони голым.

Сошлись на четырех рублях и за чаркой обсудили подробности операции по спасанию утопающего.

В сумерках красный попугай Азанды с эстрады сиял ярче. Она подняла микрофон.

— Итак, невиданное доселе в истории Бирзгале представление! Член собачьей секции общества охотников Мараускис продемонстрирует… — она приостановилась, потому что так делали все дипломированные спи-керши филармонии, провоцируя аплодисменты плохим эстрадным оркестрам, — …продемонстрирует собачьи голоса!

Отразив надвигавшуюся семейную драму, вышел Мараускис со стулом, на который положил магнитофон.

— Товарищи, в Бирзгале много собак, — начал он, все время потирая руки. Не будучи ученым оратором, он не знал, что еще в подобных случаях можно делать руками. — Так же как нет хорошей или плохой нации людей, так же нет хорошей или плохой собачьей породы. Бывают только хорошие или плохие собаки. Еще с детства я люблю собак…

— И жену тоже? — раздался вопрос из полумрака, И тотчас последовало: — Ха-ха-ха!

И все узнали Шепского.

— Я люблю собак, — упрямо повторил Мараускис, — и я изучал их язык. Всякий может отличить, радостно лает собака или грустно, но я знаю семнадцать различных собачьих диалектов, то есть выражений. Сегодня я буду демонстрировать вам наиболее отличительные из них и попрошу вас определить, что собака хочет сказать. Правильные решения будут отмечены, и давший верные ответы получит ценную награду — сюрприз. Итак, начнем. Кто он и что он говорит?