Вариации на тему

Но нет! Судорожно, как будто высвобождаясь из цепких лап небытия, дернулась левая нога, правая пятка, заскребла землю, а из горла вырвался могучий львиный рык — так угасающая свеча, перед тем как зачадить и угаснуть, вспыхивает вдруг ярким пламенем…

И опять обмякло холодеющее тело. Только застывший взгляд был устремлен куда-то вдаль, где кончается футбольное поле и начинаются владения иного, неведомого живым мира. На заострившееся, без единой кровинки лицо мученика легла посмертная печать скорби от незаслуженной обиды. Все!..

Когда же после кончины он приоткрыл левый глаз, чтобы убедиться, видела ли многотысячная толпа болельщиков и, главное, судья, как оборвалась нить его молодой жизни и назначен ли уже штрафной в сторону противника, — именно в этот момент около него опустился на колени пожилой респектабельный мужчина с благородной сединой.

— Я восхищен… потрясен… Это неповторимо! — горячо зашептал он, склонившись над самым ухом погибшего.

— Гм? — вопросительно хмыкнул холодеющий труп.

— Какое мастерство!.. Нет слов… — не унимался респектабельный. — Официально приглашаю вас к нам…

— В какой клуб? — деловито, но еще не обнаруживая признаков жизни, отозвался футболист.

— В драматический театр! Я режиссер. Нашей команде, то бишь труппе, как раз не хватает такого темпераментного игрока, актера трагического плана. Господи, как владеете вы телом! А мимика?! Какая гамма нюансов! Потрясающе! Вы — второй Лоуренс Оливье. Только вы способны воскресить к новой жизни творения Шиллера и Шекспира!

— А что я буду с этого иметь? — торопливо вопросил футболист, улавливая левым ухом шаги приближающихся санитаров.

— Все, что может дать сцена: вдохновение, счастье, овации, цветы, лавры…

— Что, что? — хихикнул игрок. — Топай отсюда, дяденька. Не смеши мои бутсы: не видишь разве — мне еще рано возвращаться с того света.

— Но… Такой талант!

— Топай, говорю! Не мешай!.. — и он вновь испустил дух.

Режиссер развел руками и поплелся к скорбно молчащим трибунам. Подоспевшие санитары уже хотели было взвалить погибшего на носилки, однако тот внезапно воскрес, вскочил и, словно вспугнутый заяц, помчался к мячу.

Служитель Мельпомены проводил его полным безнадежности взглядом. Но вдруг как вкопанный замер на гаревой дорожке, глаза его загорелись восторгом открытия.

— Эврика! — прошептал он. — Эврика! Никаких творческих конкурсов, никаких просмотров; желаешь на сцену — постажируйся в футбольной команде! Вот где школа мастерства, вот где искусство! Сыграешь, как этот левый крайний, милости просим в театр. Так и только так.

ВЕЧЕР ЮМОРА

Вечер шел своим чередом. Уже выступила половина участников. Стоя за кулисами, вполуха слушала я, как мои собратья по перу читают со сцены свои произведения, дожидалась очереди и думала об одном: удастся ли добиться нужного эффекта, сумею ли передать слушателям бодрое настроение, рассмешить их, втянуть в поток своих образов? На сцене стоял поэт и, размахивая руками, будто его донимали мухи, громко хохотал над своими «пегасами», «парнасами» и прочими выкрутасами. Публика вежливо помалкивала. А мою душу все сильнее охватывал страх.

Поэт откланялся. На сцену выскочил театральный комик. Это был неестественно оживленный пожилой человек со старательно запудренными морщинами на щеках и лбу. Неловко было смотреть, как он шалит и проказничает, будто мальчишка; от потуг казаться смешным лицо его выглядело еще старее, морщины — еще глубже. Все знали, что ему всего два года до пенсии и надо дотянуть любой ценой. Зрители принужденно улыбались и сдержанно хлопали. Жалели беднягу. Когда раздались эти жидкие хлопки, меня просто паника охватила: ну и требовательный же пошел слушатель, разрази его гром!.. В гостях, за столом с хорошей закуской, он ржет над самым плоским анекдотом, над глупейшим стишком. А тут? Тут он, видите ли, кровный рубль заплатил и на мякине его не проведешь!.. Эх!

Ведущий объявил мою фамилию, и у меня затряслись поджилки. Мимо проскочил в кулису старый комик. Он не выглядел огорченным, скорее наоборот: радовался, что отработал свой обязательный урок и теперь может спокойно стереть с лица пудру и пот…

Вот она — сцена!.. Какая огромная! Яростно пылают направленные прямо на меня прожектора. Внизу, за рампой, тьма-тьмущая на первый взгляд похожих друг на друга лиц. Но только на первый взгляд. Красивые прически, модная одежда, франтовские галстуки…

Уставилась на эти лица, а они на меня. И ждут.

А я как под гипнозом — не могу оторвать от них глаз. Красиво причесанные — значит, не один час прождали и нанервничались в парикмахерских! Модно одетые — сколько же набегались, пока достали материю; сколько часов на портных угробили, сколько сил положили на этот приличный костюм!.. И все они, проведя день на работе, мчались домой, одевались, прихорашивались, толкались в автобусах, чтобы успеть сюда, на этот вечер… Ах, милые вы мои! Вы же как белки, которым на короткую минуту удалось вырваться из своего заколдованного колеса, чтобы передохнуть, отвлечься и вновь крутиться, крутиться… без конца… Так чего ж удивляться, что жаждете вы большого, настоящего смеха? Разве не заслужили?

Я подняла к глазам руку с испещренным буквами листочком бумаги, и тут мною овладели сомнения. Смогу ли дать слушателям то, чего они от меня так терпеливо ждут? А если нет? Это была бы уж слишком большая несправедливость! Я обязана, обязана оправдать их ожидания — иначе незачем и на сцену вылезать!

Нерешительно пожевала губами, намереваясь произнести первую фразу. Фу, какая же она плоская!.. Нет, не могу. Столько людей слушает! Где уж мне, если такой опытный комик, такой известный поэт… Но необходимо решаться! Сколько можно вот так, столбом стоять?

Я открыла рот и снова закрыла. Глаза наполнились слезами. Буквы на листочке слились в пестрое пятно… И я поняла, что погибаю. Не оставалось ничего другого, как с позором покинуть сцену. Ни с того ни с сего уйти? А если меня неправильно поймут, подумают, что удрала только от страха или высокомерия? Нет, лучше уж пусть точно узнают, что у меня на душе.

— Вы все… — начала я, — все… так устали, так намучились, пока пришли сюда!

Зал насторожился. Послышалось хихиканье.

— Столько пришлось в парикмахерских толкаться, столько по разным ателье ошиваться, чтоб у портных примерки дождаться! — срифмовала я полным слез голосом.

По залу прокатилась веселая волна смеха.

— Я и сама, — выставила вперед ногу в модной платформе, — сколько за спекулянтом набегалась, пока туфли эти достала… чтобы на сцену выйти, чтобы вам радость доставить, — всхлипнула я.

Зал уже покатывался со смеху, кое-кто от удовольствия даже взвизгивал.

— Вы… мы… — с трудом выговаривала я сквозь схваченное спазмами слез горло, — мы — словно белки, которым на минутку удалось выскочить из своего колеса. Чтобы от постоянных забот отвле-ечь-ся! Чтобы запастись силами для дальнейшего верче-е-е-ния! — в отчаянии заломила я руки.

Хохотали все, передо мной не было ни одного серьезного лица.

— И потому… вы заслужили… имеете право на настоящий смех… на большой смех, какого… какого нет! — я горестно взмахнула своим листком и жалобно зарыдала.

И зал тоже зарыдал, только от смеха.

Какое-то время мы ревели в один голос. Это были неповторимые мгновения. О таких говорят, что они — величайшее вознаграждение творцу: иной всю жизнь проживет, так и не дождавшись их, а я вот дождалась!..

ТРУДНАЯ РОЛЬ

Кинорежиссер задумчиво рассматривает актрису, которую пригласил на роль доисторической женщины.

— Не стану скрывать, — барабаня пальцами по столу, говорит он, — роль довольно непривычная и трудная. Придется крепко поработать, пока удастся влезть в шкуру первобытного существа… Женщина вы эмансипированная, окруженная удобствами, бытовой техникой… Приходила ли вам когда-нибудь в голову мысль о том, как жилось вашей, скажем, доисторической прабабушке?