Белая кость

Одним словом выходной провели весело, организовано, с уловом, а главное, без возможных потерь. Однако наутро Марконя на службу не прибыл. Обеспокоенный его отсутствием на подъеме флага, замкомдива капитан 1 ранга Денисенко вызвал в кабинет нас с Гнатюком и приказал срочно съездить к нему домой — проверить все ли в порядке.

Заскочив по дороге на камбуз, набрали, на всякий случай здоровенную миску свежих котлет и через десять минут уже звонили в знакомую дверь. Послышалось старческое шарканье подводницких тапочек 45-го размера, и сиплый, очень простуженный голос Маркова неуверенно спросил: «Кто там?»

— Открывайте Марков! Прибыло твое алиби на страшном суде командира дивизии! — Смеясь выкрикнул я, подмигивая Гнатюку, бережно прижимавшему к себе «сиротских» размеров миску с котлетами.

— Ты жив старина? Или для вскрытия уже пора вызывать Ваську Цветкова (флагманский врач дивизии — В.Р.)?

На ходу оценивая страдальческий вид Маркони, я торжественно продекламировал: «Капитан, каких немало! Любит пиво и «шильцо»! И, как жопа бегемота, Коли Маркова лицо!  Марконя, я, кажется, теперь начинаю понимать сталинских судей. За твою нетрезвую рожу, Коля, сегодня можно смело давать 25 лет, без права переписки, чтоб родных не пугать. Прямо-таки  натюрморт от Сальвадора Дали. Похоже, весна в природе, после вчерашнего, резко не совпала с «весной твоей души». Чтобы побыстрее их сблизить, мы с Димкой принесли тебе горячий привет с камбуза от кулинара Белоусова! Ну, очень аппетитный! Принимай старичок! И, как говорил поэт: «Пусть солнце греет, жизнь кипит и зверским будет аппетит!»

— Вот спасибо мужики! — расчувствовался Николай, — А то жрать охота так,... что морда болит! Антонина в отъезде, приготовить поесть некогда ... А выпить-то, чего-нибудь, принесли? Пивка бы хоть..., что ли догадались?

Озаривший было его лицо мечтательный взор разбился о наши трезвые и серьезные физиономии, а в голосе сквознула безнадежность:

— Что, нет? А жаль! На сегодня это ваш первый прокол! Я вот, мужики, давно заметил, что в жизни все так хрупко, и так взаимосвязано, — просипел Василич, пытаясь придать своему небритому и опухшее лицу философское выражение. — Вот, живешь к примеру,—хочется выпить, а выпил...,—хочется жить!

После вчерашнего, от него сильно несло перегаром.

— Глубокая мысль старик! Ты часом не болен или просто жертва, собственного выхлопа, — вступил в дискуссию Дмитрий. — Мы, наверное, так и доложим комдиву.

— Вы что отцы, с ума сошли! Нет, это вчерашнее купание меня, кажется, не на шутку достало.

— Вечно, Марконя, с тобой какая-то гадость случается. То придатки застудишь, то яички перетрудишь... Видуха у тебя конечно, как у бабы перед грехопадением.   Может все-таки, врача Ваську вызвать?... Или Антонину, срочной телеграммой?

Вот тут Марконя, который, как повелось, «и похвалу, и брань  приемлет равнодушно», резко встрепенулся.

—Вы с ума-то не сходите!

Опустившись за стол, он решительно придвинул к себе миску с котлетами. Как Плюшкин, из бездонного кармана застиранного халата, он извлек «шкалик» с какой-то бесцветной жидкостью и, хитровато, по-китайски щурясь, торжественно пояснил сквозь подобие улыбки:

—Из этого пузырька я наливаю только тогда, когда уже, не верю ни одному лекарству.

Минут через пятнадцать, умяв все котлеты и выпив большую рюмку своей микстуры, он вновь принялся философствовать:

—Нормальные мужики на улице не валяются. Они валяются, дома на диване!

В подтвержденье своих слов он включил телевизор и растянулся на своем «четвероногом друге». Звук у «ящика» был выключен, а на экране, в это время свое мастерство демонстрировал симфонический оркестр. По движениям дирижера и действиям музыкантов можно было заключить, что тема близка к апогею. И уже в полудреме Марконя успел прогундосить фразу, поразившую нас глубочайшим пониманием музыкальной классики.

—А мужик-то, мужик-то как на «валторне» фигачит...!

Чему-то таинственно улыбаясь, Марконя засопел, уплывая в четвертое измерение... Характерно, что «ящик» за все это время не издал ни звука. А уже через минуту наш друг забылся в безответственном лейтенантском сне.

Убедившись в том, что процесс благополучного выздоровления набирает силу, мы, неслышно закрыв за собой дверь, убыли в часть на доклад.

Прошло с полгода. Брошенные в тот злополучный день под койку и, тут же напрочь забытые хозяином злосчастные ботинки, походили теперь на засохшие лапти. Они по-прежнему валялись под койкой наряду со старыми конспектами первоисточников, газетами и пустыми бутылками из-под пива. Заскочивший, как-то перед обедом к Марконе Гнатюк не удержался от дружеской критики:

—У тебя Марконя не командирская каюта, а гнездо удода! Чего тут только нет, хозяйственный ты наш! Ты что, ждешь в гости Дядьку с проверкой?  Так он тебе устроит, да еще и нам за компанию вставит!

Увидев наклеенную прямо на стену вырезку из журнала, он продолжал воспитывать приятеля.

—У тебя что, как у молодого матроса, эротический припадок? Ты еще баб из журналов «Работница» и «Крестьянка» расклей по переборкам!

—Нет у меня никакого припадка — обиженно засопел Николай. Что мне на голые стены смотреть, что ли?

—После обеда зайдешь, я тебе новую карту мира подарю, она твои стены украсит гораздо лучше. Макулатуры развел, словно очередной пожар готовишь. Насколько известно, у тебя в этом богатый опыт!

Он был как никогда прав. А Марконя, проглотив критику друга, засопел, закурил и поведал историю из своей холостяцкой старпомовской молодости.

 Горела как-то в заводе плавказарма. Белый ядовитый дым заполнил всю жилую палубу ПКЗ, на которой жили офицеры подводной лодки «К-93». Без изолирующих противогазов и защитной одежды на горящей палубе о тушении пожара и думать было нечего. Пластик переборок выделял очень токсичный, мелочно-белого цвета дым, который ровным толстым слоем плотного тумана стоял в метре над настилом палубы.

В дыму людей было не видно. Только наклонившись до уровня колен, в прозрачной, но ядовитой полосе, словно в кукольном театре, можно было наблюдать мечущиеся ноги «огнеборцев». Как из ваты они торчали то тут, то там. На палубе, где располагалась каюта Маркова, выгорело все, что могло гореть: обстановка кают, личные вещи офицеров… Короче говоря, все, кроме железа. Пиллерсы, державшие на креплениях койки и щиты  переборок, черными стволами торчали повсеместно, а хаотично расположенная по площади арматура каютной мебели: столов, стульев, шкафов и вешалок делали палубный пейзаж похожим на космическую свалку после грандиозного вселенского взрыва. Народ смог обследовать пожарище только когда все, что могло, сгорело, а палубу проветрили до безопасной температуры и концентрации угарного газа.

Место своей каюты, Марконя определил сразу, по сейфу, стоящему на обгоревших останках столика и раздувшейся, до абстрактных форм самодельной сорокалитровой канистре, некогда выполненной из нержавейки по спецзаказу. Эта раздутая до предела емкость для удобства «раздачи слонов» была снабжена простым водопроводным краном и сейчас возлежала, на уцелевших пружинах койки второго яруса. В ней старпом хранил запас корабельного спирта.

Все что осталось от формы одежды, находилось на нем — Марконе. Видавший виды старый, засаленный до кожаного блеска лодочный китель с грязным, как у тропического кочегара, воротничком, такие же брюки, да давно не видавшие гуталина, зато удобно разношенные по ноге и сильно стоптанные ботинки на микропоре. Это был тот наряд, в котором он ежедневно ходил на завод на лодку. Привязанность хозяина к этим  предметам униформы спасла их от всепожирающей силы огня. В этом наряде ему было комфортно, да и заводские к нему такому привыкли. В то время Николай еще был холост и невольно следовал латинскому девизу — Omnia mea mecum porto (Все свое ношу с собою). С этим он и остался, лишившись всего нажитого за годы службы в Губе Оленьей.