Моя сто девяностая школа (рассказы)

- Есть идея! - сказал Навяжский. - Давайте доЕдем до школы на извозчиках. Это будет стоить не больше сорока копеек.

Идея всем понравилась. Мы побежали на угол проспекта Карла Либкнехта и Рыбацкой улицы. Там стояли, дожидаясь пассажиров, извозчики. Нас было 12 человек, и мы уместились в четырех экипажах.

Шикарно подъехали мы к парадному подъезду школы, и каково же было наше изумление, когда мы увидели, что у дверей школы нас встречает заведующий школой Александр Августович Герке и с ним неизвестный мужчина.

- Здравствуйте, - сказал заведующий. - Как провели время в музее?

Мы молчали.

- Получили большое удовольствие от звонков в чужие квартиры? Кстати, можете познакомиться... Вот товарищ - хозяин одной из квартир, в которые вы звонили. Приехал к нам на трамвае. Оказывается, это скорее, чем на извозчиках. Прошу всех зайти ко мне в кабинет.

Мы вошли в школу и, ни живы ни мертвы, прошли в кабинет Александра Августовича.

Он долго говорил с нами, объяснял, что мы хулиганы, что мы нарушили покой незнакомых людей, что мы опозорили честь школы.

- Ну что же, - сказал он, заканчивая свою речь, - вы все исключены из школы на семь дней. Сообщите своим родителям.

В момент, когда он это сказал, в кабинет вошел Павлуша Старицкий. Он был болен, несколько дней его не было в школе, в музей он с нами не ходил, но сегодня его выписали, и вот он пришел в школу, узнал, что мы все в кабинете заведующего, и пришел сюда. По пути он встретил Алю Купфер, и она рассказала ему, как мы звонили в квартиры, как приехали на извозчиках и кто нас встретил.

- Можно войти? - спросил Павел.

- Входите, Старицкий, - сказал заведующий - Вы опоздали, но могу вам сообщить, что вы исключены из школы на семь дней.

- А я за что? - возмутился он. - Я не звонил Меня там не было.

- Но если бы ты там был, ты бы звонил? - спросил Александр Августович.

- Честно говоря, звонил бы.

- Вот за это ты и исключен на семь дней.

БУРЖУИ И ПРОЛЕТАРИИ

Посвящаю моей дочке Юлинъке

В это утро солнце было особенно щедрым. Ледяная пленка, покрывавшая лужи, сверкала серебром, хрустально звенела под подошвами, весело стреляла, разламываясь и открывая крохотные озерки, в которых плавали окна нашего дома и ветви дворового тополя.

Небо было совсем голубое, и в нем тихо передвигались облака, будто бы сделанные из сгущенного молока. Близко, видимо в Успенской церкви, звонили колокола. Было вербное воскресенье.

Ко мне пришли Леня Селиванов и Павка Старицкии. Оба в новых, выглаженных костюмчиках.

- Ничего не поделаешь, праздник, - сказал Старицкии. - Пошли на вербу.

- А на что идти? - спросил я. - У меня нет ни копейки.

- Просто посмотрим, - сказал Селиванов. - За посмотреть не надо ничего платить. Интересно же...

Вербный базар был на бульваре у Исаакиевского собора. Туда мы и побежали.

Что такое вербный базар? Это несмолкаемый птичий щебет, это хриплые, простуженные звуки шарманок, это сумасшедшее дудение дудочек и труб, это разноголосые выкрики продавцов:

А вот обезьяна Фока,

Танцует без отдыха и срока,

Не бьется, не ломается,

Только кувыркается!

- А вот знаменитый "американский житель". То вниз, то вверх, взлетает, как фейерверк!

- Косхалва, косхалва!

- Верба! Свежая верба!

- Верба-хлест, бьет до слез!..

Это смех, шутки, неумолчный говор толпы. Это светящиеся, как лампочки, пронзительно-желтые канарейки в клетках, синие и зеленые волнистые попугайчики, веселые, вспыхивающие маленькими огоньками снегири, щеглы, клесты, скворцы...

Это курлычущие голуби, это симпатичные игольчатые ежи, это подпрыгивающие на резинках растягаи и вылезающие со свистом длинные "тещины языки".

Это гроздья разноцветных воздушных шариков. Это извивающиеся в руках у китайцев деревянные многосуставчатые змеи. Это крутящиеся на палочках и трещащие бабочки и жуки, ветряные мельницы в виде розовых, желтых и голубых звездочек.

Это прыгающие, начиненные порохом лягушки.

Это гигантские конфеты в цветной упаковке с перьями и это бесконечные аквариумы с плавающими в них золотыми рыбками и белыми аксолотлями.

Это гогочущие, вытягивающие шеи гуси, это индюки, выступающие как на торжественном параде.

А многоцветные, пестрые карусели, где можно покружиться под музыку на деревянном коне, слоне, верблюде, даже на крокодиле! А взлетающие в небо качели, стреляющие силомеры, тиры, в которых можно выстрелить из ружья монтекристо в страшного волка, волк упадет, а тебе дадут за это гребенку или зубную щетку.

А какой лимонад продают на вербном базаре! А какой потрясающий вкус у сахарной ваты, лежащей на прилавках большими хлопьями!

В этот водоворот, свист и гик, в выкрики и хохот, в толчею и веселье попали мы и с раскрытыми ртами протискивались сквозь ряды гуляющих.

Леня достал из кармана кошелек, вынул из него деньги и купил себе сахарную вату. Он ее нес, как облако, погружая в нее лицо и наслаждаясь ее сладостью.

Он съел всю вату за пять минут. Потом мы подошли к ларьку с конфетами, и он купил длиннющую конфету в трехцветной бумажке. За две минуты он смолотил эту конфету.

Мы подошли к продавцу "американских жителей".

Он держал в руках толстую пробирку, наполненную водой. В середине пробирки плавал голубой стеклянный чертик с рожками и хвостом. В стенке пробирки было отверстие, затянутое гуттаперчей. Когда продавец нажимал пальцем на гуттаперчу, чертик поднимался в пробирке. Он поднимался, и опускался, и даже крутился в ней. Этот "американский житель" стоил дорого, и Леня его не купил. Но рядом стоял старичок с доской, на которой были нацеплены смешные фигурки из синели. Здесь были черти и ангелы с крылышками, индейцы и обезьяны, какие-то неизвестной национальности солдаты с пиками и девушки в шляпах. Леня купил полосатого черта с вилами и прикрепил его к пуговице своего пальто.

И тут Старицкий не выдержал. Он сказал:

- Мы с тобой больше не водимся.

- Почему? - спросил Леня.

- Потому что ты буржуй, а нам с буржуями не по пути.

- Почему это я буржуй? - обиделся Леня.

- Потому, что у тебя полный кошелек денег. А мы с Володькой пролетарии. У нас ничего нет. И нам противна эта классовая рознь. Ты жрешь конфеты, приобретаешь чертей. Может, сейчас даже поедешь на карусели. А мы не можем на это больше смотреть Мы лучше пойдем домой.