Моя сто девяностая школа (рассказы)

- Забыл. Просто забыл, - сказал Костя.

А я подумал о том, как нехорошо подозревать в дурном своих ни в чем не повинных товарищей. И какое счастье, что Толя Цыкин не знал об этом. Он ведь даже не догадывался. И еще я решил, что Ваня Лебедев, в общем, хороший парень, но до Шерлока Холмса ему далеко.

МОЯ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

У Ани Труфановой были светло-голубые глаза. Иногда они казались задумчивыми, иногда в них появлялись искрящиеся хитринки, а иногда они лучились улыбкой. В общем, это были такие глаза, что от них нельзя было оторваться. И я не отрывался.

У Ани Труфановой были такие светлые волосы, что казалось, будто в них заблудилось солнце.

У Ани Труфановой были такие руки, что с ней всегда хотелось здороваться.

У нее был нежный, прозрачный голос, и она слегка картавила. Представьте себе звенящие хрустальные колокольчики, которые слегка картавят.

Словом, Аня Труфанова была самой красивой в нашем классе.

И на многих партах было вырезано ее имя. А у меня ее имя была написано химическим карандашом на кисти правой руки.

Аня Труфанова всегда приходила в школу в хорошеньком платьице, у нее в волосах всегда горели розовые бантики, и от нее пахло какими-то нежнымипренежными духами.

А как она ходила! Ее походка была похожа на легкий, изящный танец.

Многие мальчишки были в нее влюблены. Но никто не пользовался у нее успехом. Может быть, только Сашка Чернов. Потому что он часто провожал ее после занятий домой и носил ее сумку с книгами.

- Просто мне с ней по пути, - говорил он.

Но мы-то знали, что он живет в прямо противоположной стороне города.

У Сашки на парте кто-то начертал: Аня+Саша = любовь.

Сашка два месяца стирал эту надпись, но не мог стереть. Это была добротная работа.

Когда Аню вызывали к доске, все мальчики хором ей подсказывали, хотя ей не нужна была подсказка - она отлично знала математику.

Как я был влюблен! Я шел в школу и думал об Ане. Я следил за ней во время уроков и старался быть ближе к ней во время перемены. Но что толку? Она не обращала на меня внимания. Она разговаривала с Черновым, с Чиркиным, с Рабиновичем и почти не разговаривала со мной. А я, честное слово, был тогда красивым мальчиком, и у меня всегда был великолепный пробор.

Может быть, написать ей письмо? - думал я. А что я ей напишу? И однажды я написал ей стихи:

Аня! Аня! Я не знаю,

Что тебе мне написать.

О тебе одной мечтаю,

Не перестаю мечтать.

Извини за эти строчки,

Я влюблен, имей в виду.

Я уже дошел до точки,

До чего ж еще дойду?

Я сложил вчетверо листок со стихами и, придя раньше всех в школу, положил листок в ее парту.

Не знаю, прочла ли Аня мои стихи. Думаю, что прочла, ибо она еще больше стала меня избегать, хотя ничего мне и не сказала. А может быть, они и не дошли до нее.

Через три недели у нас должен был быть школьный вечер. А я ходил печальный, задумчивый и даже не читал свою любимую книгу "Граф Монте-Кристо".

- Что с тобой? - спрашивала мама.

- Ничего особенного, - отвечал я.

И вдруг мне пришла в голову счастливая мысль.

- Мама, - сказал я, - научи меня танцевать. Мне это очень нужно. Мне бы хоть два урока...

- Это станет не дешево, - сказала мама, - но, если это так нужно, я готова оплатить два урока.

Мама взяла вечернюю газету и нашла объявление:

"Даю уроки бальных танцев. Изабелла Берберштейн".

Узнала номер телефона и подняла трубку.

- Барышня, будьте любезны, дайте двести сорок девять ноль пять.

(Тогда не было телефонов-автоматов, и абонентов соединяли телефонистки.)

- Будьте любезны, попросите к телефону Изабеллу Семеновну, - сказала мама. - Это Изабелла Семеновна? С вами говорит мать одного молодого человека.

Ему тринадцать лет. Могли бы вы дать ему пару уроков? Ну, хотя бы вальс, венгерку и падепатинер.

Мама договорилась с преподавательницей, и на следующий день в пять часов к нам пришла высокая, подпрыгивающая дама с завитыми волосами, в золоченом пенсне. Она пришла в сопровождении грустной светловолосой девушки, которая села за пианино.

Я был трудным учеником. Я все время почему-то подскакивал, у меня не получалось плавных движений, и Изабелла Семеновна была недовольна. Все же я коечему научился и утром, продрав глаза, вскакивал с кровати и повторял показанные мне па.

Состоялся школьный вечер. Играл наш духовой оркестр, и были танцы. Аня обожала танцевать вальс.

И я решился. Я подошел к сидящей на радиаторе парового отопления Ане и сказал:

- Можно тебя пригласить на вальс?

- Ты же не умеешь, - сказала Аня.

Я осмелел и сказал:

- Я научился.

- Идем.

Я обнял ее за талию. У меня дрожали руки, путались ноги, я наступал ей на носки, скакал козлом и был счастлив. Но счастье мое продолжалось не больше минуты.

- У тебя ничего не получается, - сказала Аня и оставила меня посредине зала. Тут же ее подхватил Сашка Чернов, и больше я ее не видел.

Только к концу вечера я увидел ее в раздевалке.

Она надевала шубку. Я кинулся к ней.

- Аня, - сказал я, - можно, я провожу тебя домой?

- Меня провожает Саша Чернов, - сказала она.

Я резко повернулся и убежал.

Был январь. Шел снег. Я надел шубу и забыл взять шапку. Так я вышел на улицу и спрятался в подъезде соседнего дома.

Мимо меня прошли Аня с Сашей. В лучах фонаря видны были снежинки на ее ресницах. Сашка улыбался, а Аня шла опустив глаза. Я стоял, как загнанный волчонок, и кусал губы. Я ненавидел Сашку. Я схватил пригоршню снега, слепил увесистый комок, побежал за ними и залепил снежок Сашке за шиворот. Сашка обернулся, увидел меня, быстро наладил снежок, и снежок попал мне в нос. Аня засмеялась, и этот звонкий, как льдинка, смех вызвал у меня слезы. Я стоял посреди панели, в горле у меня застрял какой-то тошнотный ком, и мне было ужасно жаль себя, свою разбитую любовь и свой нос.

А снег все падал и падал, и над Плуталовой улицей висела завеса из снега.

Со мной поравнялась наша преподавательница Мария Германовна - маленькая остроносенькая женщина в серенькой шубке.

Веселые глаза смотрели на меня с удивлением.

- Где твоя шапка, Володя?

- Не знаю. Наверно, забыл.

- Вернись и возьми шапку. Ты простудишься.