Очерк о родном крае (СИ)

Природная, не громкая, не навязшая красота.

Хочется и умереть рядом, и жить рядом, писать чушь, разбрасывать бумаги, смешить, смеяться, бежать, дышать, глупо, по-собачьи, высунув язык.

Марек улыбнулся.

- Марек, - повторил он. - Приехал вот.

- Это хорошо, что приехали, - сказала Дина.

И улыбнулась в ответ.

- Чаю будешь, Диночка? - ожила мама. - У нас и колбаска есть, и огурчики. Не пустой же пить.

- Спасибо.

- Динка, вон туда, - Андрей показал Дине на стул, который до этого занимал сам. - Хотела узнать, как там в Европе? Вот тебе живой кадр.

- Ой, можно?

Марек кивнул.

В голове его наплывали, жадно нанизывались друг на друга строчки: 'На полустанке, далеком, неслышном руку, под кепку, приложишь ладонью: в женщине, грустно бредущей с мальчишкой, вдруг да узнаешь-увидишь мадонну. В небе - знамение, в поле - апокриф. Душу апостолы водкой врачуют. Ходит по пашне босой - до сапог ли? - Бог и добро высевает вручную'.

Странно, подумалось ему. К чему?

- Что вы сказали? - поднял глаза он на Дину.

- Пока ничего, - снова улыбнулась Дина.

На ней была кофта с воротом, под не застегнутой кофтой - обычное платье, синее с белым, невнятно обрисовывающее грудь.

Руки тонкие. Уши округлые, с едва заметной мочкой. Ни сережки, ни камешка.

Марек почувствовал, как теснит сердце. Это не было любовью, нет. Не было даже зачатком ее. Это было шевеление души.

Словно стаял европейский прагматизм, кончился на вагонной подножке, и она, душа, сковырнув корочку, наросшую за двенадцать лет, сейчас выглянула и проросла.

Потому что красота. Родина. Дина. Вот ради чего...

Видимо, он не заметил, как потерял это ощущение сначала в Меркенштадте, а потом в Кельне, Мюнхене и Брюсселе. Потерял и как-то обходился, как-то жил, от одной статьи к другой, от гонорара к гонорару, в строчках, в купюрах, в беличьем колесе.

До сегодня.

- Вы спрашивайте, спрашивайте, - сказал Марек, загораясь неожиданным, невозможным весельем.

- Да, Дин, не стейсняйся, - поддержал его брат.

Он принес из комнаты скрипучий стул, приставил его к углу стола, сел. За столом стало тесно. Марек братским плечом оказался поджат к стене. Мама хоть и подвинулась, но все равно будто выглядывала из подмышки.

Как двадцать лет назад, подумалось Мареку.

Только кухня субъективно была просторней, на его месте сидел отец, хлеб стоил двадцать копеек, а по радио звучал 'Рабочий полдень'.

Жалко, не вернуть.

Многого он бы тогда не сделал, или сделал не так, и не уехал бы, наверное, дурак дураком за Ленкой в Евросоюз.

И здесь, может быть, было бы все по другому.

- Дин, ты ешь давай, - Андрей придвинул девушке бутерброды. - Тебе обязательно надо. Ты поняла?

- Ага.

Дина повертела подвинутую мамой чашку. Бутерброд, втиснутый в ее пальцы, вдруг клюнул вниз, кружок колбасы шлепнулся на столешницу, весь в желтых мазках масла.

- Блин, Дина, - привстал Андрей, возвращая колбасу обратно.

- Что, я отключилась? - вскинула голову Дина.

- Спишь на ходу. Еще и не ешь ничего.

- Я ем. Я серьезно.

- Давай уже.

Андрей поднес бутерброд к Дининому рту.

- Кусать? - посмотрела на него Дина.

В ее взгляде было столько любви, столько искристой нежности, что Мареку стало стыдно за то, что он выступает невольным свидетелем какой-то, наверное, совершенно интимной вещи. Соглядатай-перехватчик, не больше не меньше.

- Кусай-кусай, - грубовато сказал Андрей.

Дина укусила.

- Теперь жуй.

- Еще и жевать? М-м-м... Вкусно.

Надо было больше колбасы купить, подумал Марек.

- Она сейчас дневную и ночную смены отпахала, - пояснил ему брат. - Как папа Карло. А у них там...

- Где? - спросил Марек.

- В городской больнице, - сказала уже Дина. - Меня взяли дежурной сестрой, я же три курса там, у себя, отучилась. И капельницы умею, и уколы.

- Ты ешь.

- И есть могу.

- Может тебе, Диночка, макарошек отварить? - поднялась мама.

- Нет-нет, Татьяна Сергеевна, - запротестовала девушка. - Мы же сейчас пойдем. Андрей меня проводит. Мне бы поспать, голова тяжелая.

Она снова укусила бутерброд с руки брата, запила чаем.

- У них там один только кофейный автомат, - сказал Андрей Мареку. - Было кафе, но второй месяц как закрылось.

- Почему? - спросил Марек.

- Демократия!

Дина фыркнула.

- Не демократия, а самонеокупаемость. В больнице платят мало, а там цены запредельные. Такой вот бутерброд - четверть зарплаты. И кто будет есть? Разве что главврач.

- Главврач и бутерброд, - задумчиво протянул Марек. - Почти басня.

Дина расхохоталась.

- Ой, а я про ворону и сыр вспомнила!

Мареку захотелось ее поцеловать.

- Ну, пошли, - повлек Дину в коридор Андрей.

- Только вы мне обязательно про Европу расскажете, хорошо? - ухватилась за косяк девушка. - Вечером у меня дежурство, но завтра...

- Дина, - поторопил Андрей.

Женские пальцы по одному отпускали дерево - пым-пым-пым.

- Погодите! - подхватился Марек. - Я с вами. Мне все равно сейчас в комендатуру.

- А-а, давай, - Андрей посторонился, пропуская его к вешалке.

В прихожей стало тесно, как в лифте.

И то, честно говоря, в иных лифтах было не в пример просторнее. Зато Дина - вот она, рядом, то локоток, то бедро касались Марека, вызывая едва ли не электрическую реакцию. Ее бы, эту реакцию, от греха подальше сразу под плащ. И на все пуговицы.

Повернувшись боком, покрасневший Марек кое-как выскреб завернувшуюся полу. Теперь перетянуть поясом.

Брат щелкнул замком.

- Дина.

- Все, готова, - Дина притопнула ногой, втиснув ступню в туфельку. - Господин Канин...

Она подала Андрею ладонь.

Марек вышел последним, кивнув застывшей в проеме сухой женской фигурке:

- Я часа через три, может, четыре.

- С Богом, - сказала мама.

Дверь хлопнула, тьма лестничной площадки разжала пружинные челюсти, Марек почти вывалился за братом и его девушкой наружу, в солнечную, ветренную погоду, но вспомнил, что все документы, все записи остались в сумке.

Типично русская забывчивость, которой с ним не бывало уже достаточно давно. Вот он, тлетворный, разъедающий мозг воздух родины. Ах, строгая структурированность европейской жизни... да пошла ты!

Марек фыркнул.

- Я сейчас, - сказал он Андрею.

Мама открыла на звонок, словно не отходила от двери.

- Забыл что-то, Маричек?

- Ага. Ничего, что в обуви?

Марек скользнул в комнату. Ноутбук - в сумку, сумку - на плечо. И обратно. Скорый Канинский отходит со второго пути.

- В зеркало, в зеркало посмотрись!

Мама поймала его за сумочный ремень.

- Ой, да ладно!

Как же слово-то? Рыбина смысла плавала по извилинам и никак не хотела всплыть звуком кверху. Атавизм? Анахронизм? Рудимент?

Не ересь же! Или рядом?

- Это все... суеверия, - вспомнив, сказал Марек, но все же глянул на самого себя, перечеркнутого трещиной. За спиной отразились стена в обоях и боковина шкафа. Нос, губы, глаза. Точки щетины на подбородке. Волосы бы, конечно, намочить и зачесать, убирая со лба. Впрочем, и так не плохо.

Суеверия!

Что делает нас отличными, непохожими друг на друга? То же, что одновременно объединяет, сплачивает, наделяет опознавательным маркером. Земля, среда, условия существования, с которыми срослись годами, столетиями вплавленные в души вера, мораль, модели поведения и архаизмы. Где меня еще попросят посмотреться в зеркало? Нигде. Где я вспомню, что нужно смотреться в зеркало? Дома.

Такая мелочь - а хорошо.

- Спасибо, - Марек клюнул - больше носом, чем губами - сухую морщинистую щеку.

- А я пока готовить начну. Соседку позову, вдвоем-то быстрее будет, - сказала мама.

- Всех зови!

Снова рычание пружины.

Марек засмеялся от раскрывшегося солнечного простора, в котором с замедлением, с задержкой проступали дома и заборы, и насыпи, и ивняк, ощетинившийся из песка длинными, дикобразьими иглами веток.