Очерк о родном крае (СИ)

- Ну что ж мы стоим? - очнулась мама. - Пошли в квартиру, сынок.

Она, как дошколенка, взяла его за руку.

Шурша пакетом, Марек окунулся за ней в свет.

Крохотная прихожая встретила блеклыми обоями, разломанным на составные части стулом, деревянной широкой вешалкой, на которой висели дешевые синтепоновые куртки, и треснутым зеркалом. Бедность лезла в глаза. Казалась даже нарочитой.

На полу, кое-где прожженый, кое-где подколоченный гвоздями, лежал коричневый линолеум. Чуть ли не с тех еще времен.

Да что ж они тут?!

Мама пробежала вперед, стукнула в закрытую дверь справа, попутно отпихнув с пути разношенные мужские ботинки:

- Андрюш! Андрюш, брат твой приехал!

В ответ раздалось хриплое бормотание.

- Поздно пришел, - обернулась, извинительно сложив лицо, мама. - Отсыпается. А ты проходи, проходи на кухню. Я сейчас...

Она юркнула за створки, ведущие, как помнилось, в зал. Чуть в стороне, в коротком коридорчике, темнел проем, в нем смутно угадывалась ванна. А дальше, подсказывала память, будет тесный туалет. С фаянсовым унитазом. Роликом для туалетной бумаги. И как бы не с той же сидушкой.

Пиво, кстати, просилось.

Помявшись, Марек все же скинул ботинки, тут же зашипел, задев ступней торчащую шляпку гвоздя (прощайте носки за два сорок), повесил сумку на 'рожок', накрыл плащом, прошел.

Ноги холодило.

Да уж, кухонька 'совковая'... Двенадцать, двадцать лет назад она казалась ему больше. Или он отвык от миниатюризма в своей Европе? Шесть эм квадрат, знай наших.

Марек качнул головой.

Как-то ведь еще умещается все: раковина, плита, ряд навесных шкапчиков по стене до окна, тумба, холодильник, полки, стол. Даже вон кашпо висит.

Чудеса изворотливого дизайна.

Хотя, конечно, проход узенький - до занавесок, потосковать в форточку, и обратно, никуда не сворачивая. А уж двоим разойтись...

Нет, не разойтись.

В декоративных салфеточках, скатерках, накрывающих то и се, и верх холодильничий, в чистоте, умытости посуды и стекол шкапочных чувствовалась мамина рука. Только вот ни сколы, ни трещины, ни оббитую эмаль скрыть она не могла.

А в письмах писали, мол, грех жаловаться...

Марек вздохнул, выдвинул из-под стола табуретку. Сразу с едой разобраться...

- Как доехал-то? - мама встала рядом.

К ее халату прибавился пуховой платок, да на ногах появились толстые шерстяные носки.

- Нормально, - Марек не знал, о чем тут можно рассказывать. Как проходил четыре таможни? Как храпел попутчик? Как в некоторых местах просили опустить шторки на окна? - Без происшествий, мам.

Спагетти, крупы, яйца. Ага, салям-батон...

Продукты, сверкая красочной упаковкой, плюхались на стол. Мама смотрела на них с не то грустью, не то еще каким-то сложным чувством - Марек, косясь, так и не определил.

- А говорят, шалят в поездах, - сказала она, осторожно трогая рулет, запакованный в блестящую фольгу.

- Не знаю.

- Ты много потратил? - помолчав, спросила мама.

Марек выложил на стол остатки, встряхнул, а затем скомкал пакет.

- Да нет, что ты! - он рассмеялся. - Не слишком.

- Мы не сможем тебе вернуть...

- Мам, ну, хватит!

- Просто тут столько... - она, теряясь, развела руками.

- Мам, - сказал Марек, - я буду, если пустите, жить у вас. Считай, что это плата за проживание, хорошо?

- Ну, если так...

Мама притянула его к себе.

Было странно, было неловко, было томительно и вместе с тем сладко стоять, ощущая родное, забытое тепло. Сложное, двойственное, даже тройственное чувство. Я изменился, мама, я уже не тот, каким вижусь тебе до сих пор.

Меня, прости, раздражают долгие обьятья...

- Мам.

- Что, сынок?

- Я тут пива выпил...

Мама тихонько рассмеялась.

- Ну, беги, беги. Помнишь, где?

- Чтоб я да забыл? - гордо выпятил подбородок Марек.

Сидушка была новая. А обои - те же, бледно-желтые. Внизу, за унитазом, прятались разномастные бутыли, слева, в разворот, выпячивала картонную грудь четвертого размера девушка ноября прошлого года. Playmate.

Тьфу! - подумал он. Лезет же в голову... То ли девушка, то ли playmate... Английский - второй родной, да. Немецкий - третий. Schöne. Spielgefährte.

В маленькой ванной Марек с трудом отвоевал пространство у развешенного на струнах белья и изогнулся над раковиной, упираясь задом в монструозную стиральную машину. Вода побежала издевательски тонкой струйкой.

Пальцы закололо от холода.

- Мам, - крикнул он, повертев ручки крана, - а горячая?

- Так нету горячей, Маричек, - с готовностью отозвалась мама. - Месяца три и нету.

Марек скрипнул зубами.

- И как же вы?

- А кипятим, если надо, - мама мягко пришаркала и встала в дверях. - Когда надо, так бак кипятим большой, бельевой, а обычно кастрюльками обходимся. У нас и ковшичек с дырочками есть, чтобы поливать.

Марек смотрел в морщинистое, лучащееся смущенным желанием помочь и разъяснить лицо и думал: как же так?

- А свет у вас не выключают? - спросил он, в последний момент комкая язвительность в вопросе.

- Выключают, - с готовностью кивнула мама. - С одиннадцати до часу и с трех ночи до шести по четным дням. Ты голоден?

Марек вытер руки о полотенце, сохнущее на чуть теплой батарее.

- Нет, я в поезде...

- А чаю?

- Чаю можно.

- И Андрюша попьет! - обрадовалась мама. - Я из твоей колбаски бутербродов наделаю. А вечером гостей позовем.

- Зачем? - поморщился Марек.

- Ну как, праздник же.

Они прошли в зал, в расшторенные окна лезло среднерусское лето, неясное, неопределенное, смутно зеленеющее, свет его плыл по старенькой трехсекционной 'стенке', по фарфоровым бездедушкам за стеклами, по рядкам книг, совершенно бесполезным по нынешнему электронному времени, по выпуклому кинескопу телевизора, слыхом не слыхивавшего, наверное, о своих жидкокристаллических стройных собратьях.

Не квартира, а анахронизм.

Коврики с лебедями, дряхлый диван, торшер, к которому подходит изящное слово 'винтажный', глубокая советская старина, конец семидесятых. Впрочем, двести - двести тридцать евро в Евросоюзе. Богатство.

Мама, мама, в каком времени вы тут все застряли?

На подоконнике, в длинном ящике, что-то росло. Огурцы? Лук?

Марек поискал глазами розетку, качая головой, нашел в дальнем углу.

- Мам, я поработаю?

- А поработай, - согласилась мама. - Я чайник ставлю.

Она пропала, мелькнув седой, сине-серой тенью.

Из кухни донеслись уютные, совсем домашние звуки - звяканье крышки чайника, клекот воды, стук ножа о поверхность разделочной доски, легкий, мелкий.

- Как отделились-то, - заговорила мама, - думали, заживем. Все думали, и я грешным делом. И комбинат был, и завод литейный, и колхозы. И пенсия у меня хорошая была. А цены ужас как стали расти! То муки нет, то картофеля, то мяса вот. Потом работы... Теперь теплоцентраль, говорят, невыгодно, покупайте газовые котлы, а они знаешь, сколько? Зимой топили еле-еле, плитка только жрет, не греет, мы уж и печку из бочки поставили...

Он услышал, как мама вздохнула.

Что-то сжалось в нем, Марек внезапно разозлился:

- Мам, вы же сами... Суетиться надо было!

Он двинулся к вешалке.

- Ой, сынок, мы-то что? Мы власти не касаемся...

- Так ваша же власть! - Сняв сумку с 'рожка', Марек шагнул в кухню. - Вы же выбирали, вы и требуйте с нее!

- Хочешь бутерброд?

Кусок черного хлеба с кружком колбасы всплыл на ладони перед Марековым носом. Хлеб пах, как почему-то никогда он не пахнет там.

Даже выпечной.

- Мам, это важно! Ты пойми...

- Я уж старая, глупая, - отмахнулась от него мама, - вот вечером соберетесь, выпьете, обсудите... Ну, бери бутерброд.

Марек взял.

'Конечно, молодая республика еще не до конца встала на ноги. Ожидают решения многочисленные экономические и социальные проблемы, доставшиеся в наследство от короткой постсоветской эпохи. Упадок производства, снижение уровня образования и культуры, недостаточное понимание демократических преобразований стоят на пути нового республиканского правительства. Но с помощью НАТО, советников Евросоюза и кредитной линии, открытой международным банком реконструкции и развития и валютным фондом, у новорожденной страны есть надежда в скором времени стать членом великой европейской цивилизации'.