Печать дьявола (СИ)

Слуги уставляли стол тарелками с черепаховым супом, турецкими маслинами, чёрной икрой, зернистой и паюсной, копчёными франкфуртскими колбасками, дичью, трюфелями, ароматными шоколадными кремами и пудингами. Пили из бокалов дымчатого хрусталя лиманское, тенедосское, русильон, валь-де-пеньяс и портвейн, а после кофе с ореховым ликером потягивали портер. При этом сам Гиллель с трудом съедал несколько маслин и проглатывал несколько ложек супа. Зато Рантье, не веря своему счастью, каждый вечер в восторге повизгивал перед огромной грудой костей, сваленных в его миску.

Между тем, поразмыслив над сказанным ему Вальяно, Риммон на следующий день встретился с отцом Бриссаром и провёл с ним около часа. Друзья решили, что он обсуждал предстоящее венчание с Эстель, и не задали ему никаких вопросов. Риммон тоже предпочёл ничего никому не говорить. В полутёмном коридорном пролёте он что-то снова тихо спросил у Вальяно. Тот внимательно взглянул на него и что-то долго объяснял. Внимательно выслушав его, Сиррах кивнул и растворился в темноте коридора.

С тех пор он пребывал в превосходном расположении духа.

Во второй половине февраля неожиданно наступила оттепель.

На прогалины хлынули весенние лучи, растопившие снег. В воздухе столь ощутимо запахло весной, что даже Хамал взбодрился и не стал противиться уговорам Риммона устроить прогулку. Эммануэль горячо поддержал их -- зима выдалась снежной и тягостной, холода порядком поднадоели, весенний воздух опьянял его. Невер заколебался, узнав, что Сибил и Эстель собрались с ними. Всё время, прошедшее со дня рождения Эстель, Сибил избегала Мориса. Сам он хотел было попытаться объяснить ей своё поведение, но щекотливость темы возможного разговора и внутренняя напряженность мешали ему.

Морис искренне не понимал эту странную девицу. Как могла она, видя внимание и любовь к ней Эммануэля -- не ответить ему восторженной и благодарной любовью? Как могла она не оценить красоты его души? Невер почему-то искренне видел в этом оскорбление и, думая о Сибил, неизменно чувствовал, как закипают в душе обида за друга и раздражение. В итоге Морис решил пустить всё на самотёк, искренне надеясь, что Сибил всё же со временем обратит внимание на Эммануэля. Но при этом -- в глубине души -- Невер совсем не хотел этого, считая, что его друг заслуживает лучшего, чем девица, шарахающаяся в потёмках по мужским спальням. А то, что это была его собственная спальня, в глазах Невера только усугубляло ситуацию.

В итоге все шестеро собрались у Конюшенного двора. Риммон усадил Эстель и Сибил в свою карету, туда же нырнул и Хамал. Невер оседлал для Эммануэля свою лошадь, сам же воспользовался лошадью Гиллеля. Рантье увязался следом за ними, и небольшая кавалькада медленно двинулась вдоль серых скал по дороге.

Остановились у излёта морской лагуны в нескольких милях от замка. Все разбрелись по берегу, где то и дело натыкались на небольшие пещеры в провалах и расселинах прибрежных скал. В одной из пещерок, в двух футах от земли, по скальному склону, звеня, стекал ручей. У входа, закрытая с трёх сторон от ветра, уже зеленела молодая трава. Невер прикоснулся к мягким стебелькам, на которых, словно бриллианты, искрились капли воды, и приник к ладони губами.

-- Вдали от лазоревок, стад, крестьянок,

Там, где не верезг вокруг, а -- вереск,

Я пил пополудни зелёный плеск --

как тёплое зелье, туман пролеска.

Исток Уазы, оазис приманок --

Бессловесные вязы, притихший лес.

Что зачерпнуть я мог из тумана?

Глоток -- золотой, постылый и пресный.

И впрямь, уж какой из меня пропойца!

Потом гроза наползла на закат.

Я видел, в ночи роятся и строятся

Пространства среди голубых колоннад.

И плеск, сквозь песок просочившись, канул,

А тучи в лужи бросали град...

Ловец жемчужин, искатель кладов --

Какою жаждой я был объят! --

...Мягкий голос Эммануэля, читавшего Рембо, прозвучал под сводами грота с каким-то странным, щемящим надломом. Невер улыбнулся Эммануэлю, и тот ответил ему грустной улыбкой. Морис опустил глаза и задумался о странностях того избирательного сродства, которое так влекло его -- к Эммануэлю, Эммануэля -- к Сибил, а Сибил -- к нему самому.

Весенний воздух взбодрил и опьянил Гиллеля. Впервые за последние дни его перестало обременять мучительное осознание его несчастья, он расслабился и чуть успокоился. Наблюдая, как на подступах к пещерке весело дурачится Эстель, изображая престарелую примадонну местного театрика, они с Сиррахом хохотали над её пародией, а Рантье звонко лаял.

Потом Эстель, радуясь как ребёнок, нашла на горном склоне под снежным настом маленький жёлтый шафран. Хамал опознал в нём crocus chrysanthus, и Невер с улыбкой вставил его в петлицу сюртука Риммона. Ещё один такой же цветок нашёл неподалёку Эммануэль. Он поднял глаза, ища Сибил, но та, заметив его движение, резко отвернулась и начала спускаться по тропинке по склону. Риммон, неожиданно что-то поняв, закусил губу. Хамал опустил глаза и вздохнул. На лице Невера, проводившего Сибил глазами, обозначились скулы.

Цветок в поникшей руке Эммануэля скорбно склонил крохотную жёлтую головку.

* * *

Не безумие -- проклятие Тота.

Над золотыми медовыми сотами кружились нетопыри, распевая хором надтреснутым козлетоном арии из "Риголетто". Он сходил по ступеням с ума, и черными воротами заходил в Августу Тревирорум. Невыносимое иго индигового неба вдруг разорвал синагогальный гимн. Он стоял в темных лавровых зарослях, а звёздные всполохи, виясь меандрами, отражались в зеркальной чешуе жутких набальзамированных саламандр... Он, яростно размахиваясь, бичевал человека, но удары багровыми рубцами горели на его плечах. Небо было перечёркнуто крестообразно и распадалось на четыре части. Он чувствовал беду и, наконец, все понял. Бог был распят и умер. Все было кончено. Бесповоротно. Обвив плащаницей, Его погребали. Пальцы Хамала тщетно искали перила, зелёный нефрит напольных плит был залит алой кровью, и память не сохранила каких-то самых важных, спасительных молитв.

...Он шёл по карнизу. Внизу плотоядно скалилась волки, Квинтилий Вар возвращал легионы. Бог читал Талмуд стоя, и заворожённо он, сходя с ума, смотрел, как мужественно и исступлённо любили друг друга Цезарь и Апполон. Нафабренная челядь сновала с канделябрами, Эрна хохотала, как девка в лупанаре. Воздевая костлявые длани, блуждая впотьмах, истлевшие мумии египетских саркофагов что-то шептали о своих былых и уже никому не нужных страстях...

...На императорском ложе развалилась Лили, лопоча по-французски. Вверху, над балдахином, прикрывая причинное место хвостом кургузым, парил нетопырь Мормо -- красногубый и толстопузый. Император, похожий на профессора Триантафилиди, приставляя к копчику пиявки, повествовал, конфузясь, рыжей Лили о своих интимных проблемах. Клубился чёрный дым, он задыхался в бессилии, и к утру бы умер, умер, умер...

Но день был Пасхальный, и Бог уже встал из гроба. И слова молитв вспомнились вдруг, его пальцы нашли перила, и кровь ушла, просочившись в щели напольных плит, и расцвела земля соцветьями мальвы и девясила...

Откуда-то издалека ему улыбнулась Эстэр. Как она похорошела в свои семнадцать!... Как же он раньше-то не заметил?

...Хамал проснулся и долго в недоумении вспоминал нелепые детали своего сбивчивого и сумбурного сна. В это утро он почти решился пойти к Вальяно, точнее, дал себе слово, что непременно дойдёт до апартаментов профессора. Он уже неоднократно порывался поговорить с ним, особенно после разговора с Риммоном, но каждый раз находились обстоятельства, мешавшие ему.

Теперь он, торопливо одевшись, механически завязал галстук, взял, сам не зная зачем, трость и почти бегом устремился к Храмовой лестнице. Вид у него был столь странный, что даже Мормо, столкнувшись с ним в портале, посторонился, а Сиррах, возвращавшийся с Рантье с утренней прогулки, не решился окликнуть его. Остановился он только перед дверью Вальяно и тут с изумлением услышал колокольный звон к заутрени. Неужели ещё так рано?