Очерк о родном крае (СИ)

Марек кивнул.

- Если вы не долго.

- Пять минут, - сказал Свиблов и нырнул в подъездную тьму.

Марек постоял, потом вышел под дождь и сел на мокрую скамейку. Сумку с драгоценным ноутом спрятал под ноги. Пок. Тюк. Ручеек за шиворот. Казалось, холод и капли вымывают из него ужас последних суток, осевший жгучей накипью в душе. Накипь шипела, она пыталась продраться горлом наружу, она рычала и рыдала, ядовито сочилась из уголков глаз. Марек давил ее пальцами, мешая с дождевой влагой.

Его мир, его большой мир безмолвно стоял рядом, плыл над головой, плакал с ним вместе, теснясь домами и заборами, охватывая и оберегая.

- Марек.

Свиблов вышел из дома. Он успел переодеться. В руке его появился большой черный зонт. Марек поднялся, потянул за собой сумку.

- Я готов.

- Вы весь вымокли, - сказал, глядя на него, Свиблов.

- Это не страшно.

Они направились в прореху между рядами домов, и Марек упрямо сторонился раскинувшегося зонта, предпочитая, чтобы дождь долбил ему по черепу.

- Что вы делаете? - спросил его Свиблов.

- Схожу с ума, - сказал Марек. - Только здесь я могу качественно сойти с ума.

- Глупости!

Свиблов притянул его под зонт. Он был проще обходительного Соломина. Сухощавое лицо прорезали жесткие морщины. В невысокой фигуре, в движениях, в мимике чувствовалась спокойная, продуманная организованность.

- Рифмы пропали, - пожаловался ему Марек.

Он не хотел жаловаться, но оказалось, что иначе нечем заполнить пустоту, саму по себе возникающую в нем на фоне постукивающих о капрон капель.

- Что? - спросил Свиблов.

- Раньше у меня все в голове раскладывалось на рифмы, - сказал Марек и поддернул сумку. - Что видел, то и пел. Про себя, конечно. Иногда неплохо получалось. Некоторые стихи даже брали в журналы. Приходилось, правда, переводить на немецкий. А сейчас совершенно ничего не связывается. Вернее, нет даже желания.

- Стихи на немецком - это кошмар, - сказал Свиблов.

Они свернули. Неровный асфальт пестрел лужами.

- Нет, там простые правила, - сказал Марек. - Но дело в другом. Это же была часть меня. И я как бы утратил ее что ли.

- Не переживайте, - сказал Свиблов. - Поверьте мне, такие вещи возвращаются. Обычно им нужен лишь психологический толчок.

- Вы - психолог?

Свиблов качнул головой.

- Нет, но опыт позволяет мне делать такие выводы.

Они зашагали мимо решетчатой ограды, за которой прятался яркий домик то ли одного из демократических институтов, то ли какой-то церковной миссии, о чем возвещала маленькая пристройка с крестом на куполе.

Марек вдруг понял, что на пути им еще не попалось ни одного патруля.

- Погодите, - сказал он, остановившись.

- Что? - повернулся Свиблов.

- 'Каски'.

Свиблов сухо улыбнулся.

- А их пока и не будет. Сейчас они заперлись на базах и стерегут сами себя. Чтобы чего не вышло. Но через день или два осмелеют.

- Это из-за Андрея?

- Да.

- Я видел их на Южной.

- Думаю, там тоже никого уже нет.

- А как мы повезем Андрея?

- Дима обещал помочь с транспортом.

- Это хорошо, - сказал Марек.

К больнице вела тропка через сквер, основательно прореженный от деревьев. Белели и желтели пеньки. Серо-голубой корпус больницы то скрывался за остатками лип и вязов, то показывался в прореху - низенький и замшелый, даже, кажется, скособоченный. Ржаво и мокро поблескивала крыша.

Переходя по дощатому мостику Марек, подскользнувшись, едва не грянул в канаву, полную листьев, веток и коробок из-под гуманитарных наборов.

Перил не было.

- Что критично плохо в системе, которую приняли Штаты и Евросоюз? - спросил Свиблов, поймав его в последний момент. - Она направлена на деградацию человека. На его животные начала. Главное - не перенапрячь мозг. Вы же заметили, наверное, по фильмам, что человека с интеллектом, с желанием познавать мир и заниматься самообразованием почти все время маргинализируют, превращают в неуравновешенное чудовище, мечтающее всех убить и поработить. То есть, если не получится второе, то - первое. Что ни ученый, то людоед, что ни компьютерный гений, то опасный псих, что ни умник, то аутист или социопат. Зато супергерои из комиксов гораздо ближе к народу - они непроходимо тупы и всем без разбора дерут задницы.

- Я не хочу об этом думать, - сказал Марек.

- Это просто длинный ответ на вопрос, не психолог ли я. - Свиблов вздохнул. - Впрочем, да, не время и не место.

Они добрели до корпуса и пошли в обход, мимо не распиленного вяза и веселой шеренги чурбаков. Больные смотрели на них из немытых окон. В огороженном закутке стоял осями на кирпичах бесколесный 'уазик' с облупившимся красным крестом на боку, похожий на почившее и медленно разлагающееся животное.

Свиблов щелкал зажигалкой.

- Сюда.

Он повел Марека по разбитой дороге к двум зданиям, стоящим на краю больничной территории. Судя по кирпичной трубе, одно здание было котельной. Другое, имеющее унылый желтушный вид, скорее всего, и являлось искомым моргом.

На настенной табличке так и было написано: 'Морг республиканской городской больницы номер два'.

- Пришли, - сказал Свиблов.

Из простой, небрежно окрашенной белой двери появилась женщина в темном платье и в платке, накинутом на плечи. Лицо у нее было бледное, обморочное. Прихрамывая, по натоптанной людьми тропке она ушла в сквер.

Морг пах смертью и холодом.

Внутри запах стал сильнее, казалось, он служил дополнительной преградой для живых. Марек зажал нос. По вытертым ступенькам он спустился вслед за Свибловым в тесный тамбур, потом выбрался в коридор, к окошку регистрации. За облицованной кафелем стеной гулко прокатилась каталка.

Дальнейшее Марек помнил плохо.

Кто-то что-то ему говорил, он отвечал, Свиблов лез с уточнениями, свет и запах резали глаза, потом их пропустили в холодное помещение, полное мертвецов. Трупы лежали на каталках и железных столах.

- Здесь? - спросил Свиблов.

Сопровождающих их санитар огляделся, словно что-то потерял.

Долговязый, в зеленом халате, он посмотрел на Марека запавшими глазами. Рот его с чмокающим звуком приоткрылся.

- Нет, - мотнул он головой, - это дальше.

Марек не уловил, как и куда они переместились, у него почему-то возникло стойкое ощущение, что по однообразной кафельной плитке просто сполз вниз блик от лампы дневного света. Правда, помещение сузилось и обзавелось гробами. Дешевый аттракцион, быстрые перемены, впрочем, Марек не удивлялся. Смерть пропитывала его.

Стол здесь был один.

Андрей лежал на нем, до плеч укрытый ветхой серой простыней, с коленом видимым в прореху.

Марек боялся, что лицо брата будет жутко разбито винтовочным, в упор, выстрелом, но оказалось, что с ним уже поработали - зашили рану, исправили, где можно, форму - силиконом, гипсом, искусственной кожей. Даже трупную синеватую бледность замазали телесного цвета кремом. Брат лежал, будто спал.

Мареку сделалось дурно.

А тот, белобрысый, подумалось ему, наверное, что-то жрет, пьет, гадит. Ему хорошо. И сержанту тому хорошо. Живые.

Ненавижу.

Это было ясное и очень странное чувство. Яркое. Сильное. Жуткое. Доведенный до кристаллизации концентрат. Совершенно новое ощущение.

Воздух, воздух!

Даже в Меркенштадте, когда его чуть не зарезали, в запоздалом выбросе адреналина он не испытывал ненависти к подкараулившему его у двери в квартиру наркоману. Было возбуждение и нервная реакция. И облегчение: жив, сука, жив! - едва темная фигура, убегая, проломилась сквозь кусты с его бумажником.

Сейчас это казалось не важным.

Он понял, что не успокоится, пока хотя бы не посмотрит в глаза солдату, выстрелившему в Андрея. Просто посмотрит. Возможно, через прицел. Возможно, держа палец на спусковом крючке. Без жалости.

Ни хрена вы не разбираетесь в русской душе, господин Сельматри! Ни хрена.

Интересно, он хоть осознал, что натворил, этот мальчишка? Или потом держал Дину и ждал своей очереди? И в свою очередь...