Возникновение(СИ)

Я прямо и не знаю, когда-либо видел ли мир столь наивного и в то же время такого смелого чудака... Ну, просто вообразите себе: однажды встречает юный поэт удивительную девушку. И он, это естественно, тотчас волнуется... волнуется... но молчит; если посмотреть на него со стороны, то он кажется каким-то вглядывающимся. И что он творит затем? Ну, конечно, стихотворение! Но притом он молчит, он с ней и не знакомится, этот грустный поэт, он даже и не узнает её имя... хотя нет, кто-то к ней обратился... и теперь он знает её имя. Но о чем же говорит тогда его стихотворение? В нем он буквально просит её... просто-напросто быть... (?) но так далеко и величественно Быть, что даже человеческая ласка вынуждена не ласкаться (как то случается тут и там на поэтических базарах), но ласка вынуждена в таком бесконечном, вечном случае оборачиваться мыслью! Какой грустный поэт...

Но он понимает (ещё как!), что он пока и есть только грустный поэт, и ничего больше. Красота не достойна того, чтобы с ней... грустили. Он бесконечно отдаляет от себя Красоту. Он как бы не прощает красоте. Но красота ему простит со временем многое, если не всё.

В общем, этот чудак оставляет как бы беззащитной (с его точки зрения) эту свою невыразимую, космическую Тайну; она может быть похищена первым попавшимся сумасбродом, шатающимся по Вселенной на каком-нибудь космолете. Невероятный чудак! Он молчит, молчит вечность и три года! И он по-прежнему волнуется (и даже больше прежнего). Отныне мир превращается для него - в божественный риск. Осознавая теперь эту бесконечную отдаленность (которую он сам и создал) от Тайны, он двинулся... он нашел свою вечность. Он пошел навстречу... к вечности. Теперь он уже догадывается, что грустить ему в скором времени не придется ни со своей звездой, ни над своей судьбой... ни над свои "идиотизмом".

Скажите же, кто не переживал и не волновался хотя бы раз в своей жизни? "Но волнение, - заключает педант, - прекрасно два три часа, иначе можно стать беспокойным юношей!"

Да, волнение как бы предваряет деятельность и сопутствует ей, и волнение является неким показателем деятельности: чем ответственнее деятельность, тем сильнее волнение. Но какой бы "человек" вынес бы вечное волнение? Но поистине, это и есть высшая награда - вечная ответственность и вечное волнение! Вечная деятельность!

"Невыносимо, невыносимо, - кричит откуда-то из своих сырых подвалов некий экзаменуемый, - ты ничтожен, человек, ты сдал уже этот сегодняшний экзамен, человек! Тройка тебе, человек! И то, только потому мне тройка, что был милостивым ко мне божественный, незримый профессор. Он тебе простил! Он простил тебе вчерашний разврат, твой предэкзаменационный загул и твою не-подготовку!" Но на следующее утро (а утро, как известно, вечера мудренее) этот же человек просыпается, очень противоречиво просыпается:

"Видя слепоту и ничтожество человека, вглядываясь в немую Вселенную и в него, погруженного во мрак, предоставленного самому себе, словно заблудив-шегося в этом закутке мироздания и понятия не имею-щего, кто его туда поместил, что ему там делать, что с ним станется после смерти, не способного к какому бы то ни было познанию, я испытываю ужас, уподобляясь тому, кто во сне был перенесен на пустынный, грозящий гибелью остров и, проснувшись, не знает, где он, знает только -- нету у него никакой возможности выбраться из гиблого места. Думая об этом, я поражаюсь, как это в столь горестном положении люди не приходят в отчаянье! Я смотрю на окружающих меня, они во всем подобны мне, я спрашиваю у них -- может быть, им известно что-то, неведомое мне, и в ответ слышу: нет, им тоже ничего не известно, -- и, едва успев отве-тить, эти жалкие заблудшие существа, поглядев по сто-ронам, обнаруживают какие-то привлекательные на вид предметы, и вот они уже целиком ими заняты, цели-ком поглощены. Но я не могу разделить их чувства, и, так как, судя по многим признакам, существует нечто сверх зримого мною мира, я продолжаю искать, не ос-тавил ли этот невидимый Бог каких-либо следов Своего бытия"...Паскаль.

Это называется сверхэкзаменационным волнением. Такое волнение уже никогда не проходит, это уже вечное волнение... нечеловеческое волнение... "...не ос-тавил ли этот невидимый Бог каких-либо следов Своего бытия..." не проходит... никогда уже не пройдет такое волнение.

А тот чудак-поэт давно уж продолжает волноваться вечным волнением... Он больше не пишет стихов. Он идет к своей Встречи. Он знает, что есть смерть и мир. Он двинулся в смерть... и к своему Миру.

205

"Дон Кихот" и "Анна Каренина". Что же роднит эти два широких и свободных романа? Роднит их поистине бедовая концовка. Этим двум авторам не надо было бы и вовсе "заканчивать" свои шедевры, ибо, что выздоровевший Дон Кихот или уверовавший Левин - это какой-то злой и грустный курьез. Первый своим "выздоровлением" буквально вывел на финишную прямую всю европейскую "научную" и околонаучную моду, с последующим за этой прямой декадентским, нам современным, финишем.

Другой герой путает всё, что только можно спутать: видит человеческую мысль как нечто отвлеченное от истины, как нечто отдаляющее от Бога... когда эта самая Мысль и есть ... даже хочется тут промолчать; ну, а наш же герой настолько "уверовал", что решил не рассказывать обо всем этом своем "открытии" даже жене!

Анна Каренина - это лучшее и главное, что есть в этом романе; конечно, перед своей смертью она - Блез Паскаль в платье, то есть увидевшая своими двумя (и не только глазами) человеческое ничтожество, не желающее себя осознавать, живущее в своем ничтожестве, как... как следует в нем "жить", то есть по уважаемым столичным понятиям! Но ведь с Левиным где-то случается та же паскалевская история... но выход он находит не по-мужски... воистину не по-мужски! Спрятал наш герой от себя все веревки и ружья... он уверовал.

Но как показало время, дети и внуки гражданина Левина нашли его спрятанные ружья... они не стали таким, как он, о чем грезила его любимая жена... и расстреляли отцовское "небо"... с его "богом".

206

Хочется думать, что моё "весеннее дело" окончено. Цветение выдалось не то чтобы обильным, но радостным и, о горе! не безоблачным, т.е., естественно, со своими апрельскими грозами.

Сказать по правде, и не иначе, я без ума от этих ранних гроз, от незабываемых знамений! В эти знамения, конечно, не верится мартовским туманным утром... но как часто в марте туманы смеют рассеиваться! И отчего же это они смеют рассеиваться? Не раскланиваются ли они в честь Солнца, которое неуклонно движется к своему апрелю, к своей божественной искре и первому грому?

Конечно, я рад тому, что прошел этот весенний путь, озаренный таким же, весенним, Солнцем.

Только теперь я действительно могу сказать, как и моя мать, что рожден был я третьего апреля.

207

На что настраивает лето?

Босоногий мальчуган,

Ты весь в пыли... играл ты где-то?

Твой смех и гомон первоздан!

Растрепан твой пшеничный волос.

Твой смысл ветрено возник, -

О том щебечет тонкий голос

И беспорядок сотен книг!

Лишь в облаках - твоя улыбка;

От чар безделья - звонкий плач;

Движенье, свет - твоя попытка!

Паденье, боль - твой дерзкий врач.

Там, где влеченье роковое,

Где ищет счастья красота,

Где ты, там шепчется живое:

"Взошла нам вечная звезда!

Учитесь же теперь Прощаться,

Учитесь вместе Называть,

Учитесь же теперь Влюбляться!

Учитесь, дети, "умирать"".