Очерк о родном крае (СИ)

Мой новый мир не предусматривал воспоминаний, он уходил лестницей - вверх, вверх, к успеху, должности, гонорарам. Он превращал жизнь в дьявольский забег в толпе соискателей, жаждущих того же, что и я. Не было никакой возможности ни оглянуться, ни остановиться, о, в мозг мне транслировалось дыхание в затылок.

И наконец...

Я выбил командировку домой. Возможно, это корешок родных мест не растворился во мне за двенадцать лет и ноющей занозой засел в грудине.

Я вернулся.

Наверное, за неделю мы с братом не выбрали в общении и шести часов. Он часто был мрачен, его мнение в большинстве своем было раздражающе-категоричным. Он ломал мои аргументы увесистыми рубленными словами, как японский сенсей подносимые учениками деревянные дощечки. Его мир был совсем другим.

Он был больше.

Это ощущение глубины, размеров чужого мира, честно говоря, действовало угнетающе. Брат как бы становился выше, шире, сильнее, чем был на самом деле. За его словами чувствовалась правота. Не шизоидная убежденность.

Правота.

Я, закаленный водитель пера, жонглер слова и эквилибрист смыслов, ничего не мог ей противопоставить. Громоздить горы лжи было противно. Воспевать Евросоюз, изнанки которого я хлебнул вместе с турками-иммигрантами в Меркенштадте, хотелось еще меньше. Тем более, что внутри себя, в душе, я чувствовал, что Андрей прав, что правы его друзья и знакомые, что весь этот набор высокопарных и гладких слов - 'демократия', 'толерантность', 'свободный рынок', 'равноправие', 'конкуренция', 'миротворческий контингент' - всего лишь прикрытие для продвижения интересов определенных групп, стран, корпораций.

Я не могу сказать, будто со мной провели обряд очищения. Изыди дух цивилизованного европейца! Войди дух азиатского дикаря! Хотя это еще вопрос, кто дикарь. Возможно те, кто содержал зоопарки с неграми до тридцатых годов прошлого века. Гамбург, Базель, Турин, вы слышите? Цивилизованный европеец втирал мази из костей мертвецов и нюхал кокаин как лекарство.

Нет, подспудно, я и сам не верил в эти слова. Я знал им цену, но пресекал, прятал в себе искажения привычной картины, как шведы или немцы прячут глаза от шариатских патрулей. О, да, прячут до сих пор.

Возможно, брат как-то и повлиял на меня, но это влияние было сродни замечанию: 'Смотри туда!' и небрежному жесту, чтобы я повернул голову.

А возможно, он просто неосознанно вобрал меня в орбиту своего большого мира, где я и сам стал больше, чище, умнее. По-другому большие миры не действуют.

Недели мне хватило.

Ведь странно, да? - что за демократическими преобразованиями почему-то везде скрываются обнищание, разруха и кредитная кабала. За демократией - тотальный контроль. За свободой - ее отсутствие, патрули и комендантский час. За мирными демонстрациями - перевороты. За вводом войск НАТО ради сохранения мирных жителей - геноцид.

Кто из европейцев, пока холеных, лощеных и самодовольных, принимает это близко к сердцу? Уютно в скорлупе?

А моего брата убили.

Но его большой мир, он остался - в людях, его любивших, в его словах, в его делах, в моей памяти. Да, во мне. Я это чувствую, словно прикосновение, осторожное дыхание, тихий сонный шепот, далекий детский смех. Это будущее, которое я могу приблизить. И вы можете.

Я хочу рассказать вам один секрет, который я недавно понял.

Когда мой мир состоял только из меня одного, мне как-то сказали, что я жалок в своей клетке, что я многое смогу понять, как только мне станет очень больно. Человек только забыл добавить: не за себя.

Андрея убили.

И я неожиданно осознал, что мой мир включал и его, и нашу маму, и нашего отца, на похороны которого я по малодушию не приехал.

И девушку брата Дину, которую эти твари...

Мой мир вдруг рванул во все стороны, охватывая дома и улицы, живущих на них знакомых и не знакомых людей, поля, пашни и перелески, дороги, холмы, деревушки, железнодорожные пути, одинокие развалины и заброшенные военные городки.

Он распух настолько, что у меня сжалось горло и слезы выступили на глазах. Он был огромен, и ощущать его было и страшно, и тяжело. И больно. И восхитительно. И опасно. Он требовал, он толкал: действуй!

Эту статью я пишу именно потому, что отвечаю за свой новый мир. Это тяжелая ноша. Это сладкая ноша. Возможно, это причастность к чему-то большему, чем маленький человеческий муравейник.

Это космос.

Послушайте, я расскажу вам, как сделать так, чтобы и ваши миры заключали в себе не только вас самих. Возможно, вам будет это не по плечу, но повторяйте, повторяйте за мной:

'Мой мир настолько велик, насколько мне за него больно. Если мне больно за льды Гренландии, значит, мой мир больше на Гренландию. Если я переживаю за мексиканцев, расстреливаемых наркокартелями, мой мир включает мексиканцев. Он может вмещать пингвинов Антарктиды, синих китов, эфиопцев, леса Амазонии и целые страны. Он огромен настолько, насколько я не равнодушен к нему.

Он включает всех, кто близок мне по духу, по желанию жить в мире и радости, по решимости делать его домом для всех, чью боль я чувствую. Обиженных, голодных, несчастных, слабых - всех.

Но одного сопереживания недостаточно.

Потому что этот мир то, что я готов отстаивать, несмотря на трудности, с которыми я обязательно столкнусь, и несмотря на мои страх, лень, усталость, отчаяние. Он огромен, пока я пытаюсь изменить его, и если я отступлю, он станет меньше на размер моего шага.

Вперед!

Я не буду один, целый мир вырастает за мной и пронизывает меня. Он придает мне сил и дарит единомышленников. Он полон добра, пока я борюсь против зла и несправедливости. Он жив, пока мне больно.

Вот так'.

Утром Марек решил зайти в 'Ктулху' и отправить статью Фоли.

Без комментариев, без дальнейшей переписки. Оборвать концы.

Его долго отговаривали от того, чтобы выйти в город.

Мама, что-то предчувствуя, за завтраком из бутерброда с сыром держала его за рукав, буквально не выпускала ткань рубашки из пальцев. Под глазами у нее залегли тени, а лицо казалось бледным до легкой, какой-то неживой голубизны.

- Марек, куда ты хочешь идти?

Темное платье на ней пахло сухой пылью.

- Я хочу выяснить, где Андрей, - сказал Марек. - И что будет делать власть.

- Нельзя!

Мама стиснула его руку так, что он расплескал чай в кружке.

- Почему?

- Опасно! - Губы у мамы затряслись. - Я не хочу потерять еще и тебя. Там будет стрельба! Тебя убьют, Марек!

- Какая стрельба?

- Так люди ведь соберутся. Многие Андрея знали, что в порту, что в городе. А эти ироды ведь разбираться не будут.

- Мам, я должен.

Слезы покатились у мамы из глаз.

- Все вы так! - она пристукнула по столу ладонью. - Что отец, что брат твой. Обо мне бы хоть кто подумал! Я-то как одна останусь?

- Мам...

- Поэтому - никуда!

Над губой у нее проступили грозные складки.

Мареку вдруг вспомнилось, как мама таким же тоном запрещала ему гулять, пока он не выучит уроки. И он ревел, потому что от запрета желание выйти во двор, где вовсю звенели голоса друзей, становилось неодолимым. А ослушаться было нельзя.

Сделалось грустно: вроде и не ребенок уже.

- Мам, я все равно пойду.

- Марек!

- Мам, - он взял ее ладони в свои, - я и так двенадцать лет прятался. Я чувствую, что мне хватит уже, как страусу.

Пальцы мамы трепетали, оглаживая его костяшки. Марек ощущал, как страх в ней борется с гордостью.

Ах, Марек мой!

- Какой ты боец?

- А я и не собираюсь, - понизил голос он. - Я же журналист. Разведчик. Для 'натовцев' почти свой.

- Штирлиц! - раздалось от двери.

- Диночка! - вскочила мама.

Дина, закутавшаяся в одеяло поверх плаща, с кривой улыбкой перешагнула порог кухни. Мама подвела ее к своему стулу, Марек на мгновение послужил опорой.

- Садись.

Дина села, не сразу отцепившись от Марекова плеча. Короткий стон сорвался с ее губ. Зажмурившись, она с шумом втянула воздух. За ночь отек слева подспал, и лицо Дины, фиолетово-желтое, в темных пятнах, сделалось почти симметричным.