Судьба, которую мы выбираем или история одного бомжа (СИ)

"Спасибо, друг, но я лучше продолжу с чего начал", - и, увидев, что бомж собрался уходить, я торопливо сказал:

"Нет, ты садись, угощайся, - я быстро выдвинул ногой из-под стола второй стул (мой гараж неплохо оборудован не только для ремонта), - но у меня из еды одни анчоусы. Только...".

Я посмотрел на него нерешительно, и продолжил:

"Если не трудно, вымой руки! Умывальник в углу, у входа".

Бомж понимающе засмеялся и повернулся к умывальнику. Он помыл руки с мылом, затем снял бело-зеленую бейсболку (его волосы, по понятным причинам, не увеличились от этого в объеме), и, повесив ее на вешалку, умыл лицо. Потом взял с ящика ветошь для протирки стекол, и вытерся. Подойдя, он показал мне руки ладонями вверх - совсем как провинившийся малыш строгой мамаше.

"Я чист, начальник, - с улыбкой сказал он. В тот миг в нем мелькнуло что-то уголовно-блатное, и это проявилось даже не в его словах, но больше в позе и улыбке - подобострастной и в то же время насмешливо-злой. И от этого мне стало немного не по себе.

Он вынул из кармана плаща мой же пластиковый стаканчик, поставил рядом с уже стоявшей водкой. Отвинтил крышку у бутылки и налил себе.

"Ну что, за знакомство!? - сказал он, поднимая налитый наполовину водкой стаканчик. - Как звать-то тебя, добрый самаритянин?".

Я поднял свой стакан, с пивом, и ответил:

"Виталик".

"А меня - Евгений Степаныч!".

Мы чокнулись и выпили: он до дна, а я отпил свой стандартный глоток, продолжавший привычный круговорот жидкости в организме. Бомж шумно и с удовольствием втянул ноздрями воздух, взял двумя пальцами за хвост сразу двух анчоусов, и забросил их в рот. Я смотрел, как он жует, и думал: "Ну, Виталий Палыч, вот ты уже и допился до шапочного знакомства с бомжом! Это следующая стадия, логично наступающая после пьянки с самим собой. Говорила ж тебе Люсенька моя, и как в воду смотрела!".

""Реношка" у тебя, что ли?", - перебивая мои скорбные мысли и кивая на машину, спросил мой новый знакомый, бомж Евгений Степаныч.

"Ага, "Меган"!", - подтвердил я.

"Новую брал?".

"Да. В салоне".

"Дорогая, небось!".

"Не дороже денег", - криво улыбнувшись, ответил я. Мне никогда не нравились подобного рода вопросы. Спрашивавший (обычно это был сосед по гаражу, владелец старых "жигулей") будто намекал, что я вырвал эти деньги из его горла, или, на худой конец, ограбил государство (впрочем, в этом случае у нас полагается не порицание, а лишь благожелательная зависть).

"Да ты не ершись, - поняв меня, сказал Степаныч. - Просто, все это... "Рено", анчоусы, пиво в баклажках... - Он грустно улыбнулся, словно что-то вспоминая. - Черт, как быстро все изменилось!".

"В смысле?", - не понял я.

"Ну, ты ведь тоже не молодой, как я вижу, хоть я и малость старше тебя... "Совок" наш прежний помнишь?".

"Помню, конечно".

"То-то, - вздохнул он. - Но ведь это же хорошо, что изменилось все, правда?! Раньше для нас и "жигуль" за счастье было иметь, а сейчас... Но главное - пиво в пластиковых баклажках. Помнишь, как продавщицы из пивных бочек пиво в полиэтиленовые пакеты наливали?".

Я помнил. У нас однажды на перелете, в Свердловске, такой вот пакет лопнул: пиво на асфальте, экипаж в трауре!

"А машины какие! - продолжил он. - С теперешними, конечно, не сравнить, но тоже ничего, вполне надежные были".

Я вспомнил нашу первую машину, из далекого детства, и улыбнулся своим воспоминаниям.

"У отца, когда я был совсем маленьким, "четыреста первый москвич" был, горбатый такой. Так мы почти каждый год на "юг" ездили. И ничего..., только один раз поломались в дороге".

"А у меня знаешь, какая тачка была? - Бомж гордо поднял голову. - Волга. "Старая" - "двадцать первая"! Я ее из ГДР привез".

Я посмотрел на него с интересом, и тут же поймал себя на мысли о предвзятости: мы почему-то думаем, что "они" всегда были такими - бездомными, страшными, вонючими...

"Что смотришь! - усмехнулся бомж, в очередной раз поймав меня на мыслях. - Я ведь не всегда был бомжом. - Он безнадежно махнул рукой. - Э, долгая история".

Мне стало интересно, и я сказал:

"А что нам еще делать? Выпивки у нас много, так что давай, рассказывай, как ты докатился до такой жизни".

"Лады. - Степаныч достал из кармана пачку сигарет (тоже, кстати, недешевые), закурил и начал рассказ. - А был я, Виталик, майором авиации, командиром ударного вертолета Ми-24. А позднее и командиром звена... Что, не веришь?".

"После трех литров пива я поверю во что угодно, - пошутил я. - Давай, рассказывай!".

"Ну, вот... Любил я летать. С детства хотел. Помню, к нам в школу в десятом классе "покупатель" из Сызраньского вертолетного училища заявился. Ох, как сладко пел тот фраерок - просто заслушаешься! Такую интересную жизнь в войсках рисовал! Что ж, они это умею... До этого я мечтал об истребителях, но вот подумал всерьез о вертолетах. А почему нет! Летит этакий бронированный танк над землей, от свиста лопастей уши закладывает, деревья гнутся... Сила! А еще, как жахнет из-под крыла НУРСами - сливай воду, вражеские супостаты! - Степаныч махнул рукой. - Э, что говорить, совсем глупый я был, пацан пацаном. Таких вот дураков в армии всегда и ищут...".

Он замолчал на некоторое время, а потом спросил, глядя мне в глаза:

"Ты убивал когда-нибудь, Виталя?".

Я опешил от вопроса, и лишь секунд через пять спросил:

"Куры, гуси не в счет?".

"Понятное дело!".

Я перевел дыхание, и сказал:

"Однажды... я убил приблудную собаку. Случайно. Из пневматики. Хотел просто отпугнуть: стрельнул по жопе, чтоб во двор к нам не лезла, но попал в какой-то спинной нерв. Ее парализовало, пришлось потом добивать...".

"Понравилось?".

Я криво улыбнулся.

"Смеешься?! Мне до сих пор на душе тошно, как вспомню. Идиот долбаный!". - Я передернул плечами, в очередной раз вспоминая свой идиотский поступок.

"Это хорошо, что не понравилось - некоторым нравится! Но куры, гуси, собаки - это все несерьезно. А я... Знаешь, сколько я ЛЮДЕЙ угробил?! - Степаныч вздохнул. - Самое страшное, что я и сам не знаю, СКОЛЬКО".

***

Как же не хотел он лететь в ту "загранкомандировку", как упирался в кабинете у командира части! Но вариантов было только два: либо ты летишь в Афган, либо ты уже никуда не летишь. Ибо сказано было замполитом полка: "Защита Родины за ее рубежами - священная обязанность каждого советского кадрового офицера! А кого это не устраивает, тем нужно было идти не в войска, а в народное хозяйство - разбрасывать химическое дерьмо над сельхозугодиями, что вполне еще не поздно обеспечить. Или, может, ты хочешь слесарем на завод?".

И вот он в Афгане. Аэродром под Герартом. И уже через две недели - первый боевой вылет. Тогда он впервые сбросил бомбы (не учебные муляжи - настоящие кассетные бомбы!) на "живую силу противника". Да, эти люди были врагами (согласно разведданным, караван талибов шел с оружием), но тогда, в его первый боевой вылет, они еще были для него людьми, ЖИВЫМИ людьми! Это потом, когда их эскадрилья потеряла первую машину вместе с экипажем (их обстреляли с гор, когда звено уже возвращалось с задания, превратив мятежный аул в груду пылающих развалин, и его другу, старшему лейтенанту Матюхину, "ПТУРСом" засадили в хвостовую балку), они стали для него настоящими врагами - "душманами". Но тогда, в тот первый раз... Он отчетливо помнил, как на обратном пути, включив "автопилот", дрожащими руками доставал из пачки и закуривал болгарскую "Стюардессу", как думал, что никогда к "этому" не привыкнет. Перед его глазами, как черно-белая фотография, все еще стояла картинка с последствиями их атаки (ох, не нужно было ему делать контрольный проход над полем "боя", но "ведущий" приказал - и куда денешься?!): повсюду застывшие тела людей и животных, разбросанные по песку, и только пылевые вихри от несущих винтов оживляли этот мертвый пейзаж, над которым поработали два железных "крокодила".