Пандемониум (СИ)

Он вовсе не был до конца уверен в своем успехе. Быть может, он оставил след или...

'К черту!' - решил Евгений.

Как бы то ни было, фотоизображение Беннетта теперь у него в кармане. В том, что это Беннетт у него не было даже тени сомнения.

- То, что вы слышите голоса, еще не значит, что у вас шизофрения, - доктор бодро утешал своего телефонного собеседника. - Слуховые галлюцинации бывают и у здоровых людей... Да-да... Конечно, я готов поддержать вас в любое время. Но все же настоятельно советую вам обратиться к врачу.

Евгений вошел в кабинет и, боясь, что в карманах предательски хрустнет бумага, очень осторожно сел в кресло.

Доктор еще с минуту выслушивал импровизированный вздор 'больного', затем, наконец, с величайшей деликатностью сумел подвести разговор к завершению.

- Очень странный звонок! - выдохнул Беннетт, потрясенно качнув головой. - Извините... Как вы себя чувствуете?

Евгению хотелось сказать, что ему стало еще хуже и нужно скорее попасть домой. Однако он заставил себя просидеть у доктора еще некоторое время, чтобы развеять любые возможные подозрения.

Через три дня Евгений отнес фотоснимок Альцине. Та уже варила на кухне что-то едко дымящее и, кажется, впервые в жизни пребывала в отличном состоянии духа.

Повелитель снов

Первые два листа дневника были исписаны аккуратным, крупным почерком, благодаря которому Евгений, вооружившись словарем, смог узнать о юных годах жизни своего загадочного недруга.

'Тридцать пять лет - возраст, когда не знаешь, что тебе писать: дневник или мемуары. Впрочем, почему бы не объединить эти два жанра?

Я вовсе не стремлюсь поразить общественность чудесами своей биографии, которым в ней, пожалуй, найдется место. Я лишь надеюсь, что когда-нибудь история моих исследований станет достоянием пытливых умов и откроет новую страницу в великом и непростительно забытом деле изучения астрала.

Итак, я Генри Беннетт появился на свет неизвестного числа в октябре 1858 года благодаря женщине-волшебнице, чье лицо я волей судьбы даже не увидел: моя мать скончалась при родах. Я рос в чудесной деревушке, название которой, я думаю, никого не заинтересует, в самой обычной, благочестивой семье. Дядя Кристофер деревенский викарий, его жена тетя Мэри и их единственная дочь Лаура заменяли мне родных, пусть даже не слишком удачно.

Увы, я для них с самого начала был 'отмечен дьяволом'. Мне не в чем их винить. Дядя Кристофер прошагал всю Индию, где имел печальный опыт знакомства с местной сектой душителей. Колдуны 'Тхаги' чуть не принесли его в жертву и убили всех его спутников. Старик ненавидел магию до мозга костей. Тетя Мэри боялась всего что связанно с волшебством (включая паровозы и электричество). А для Лауры я был всего лишь досадным конкурентом в борьбе за родительское внимание.

Нет, конечно, это не делало меня парией. Нередко по вечерам, дядя Кристофер сажал меня вместе с Лаурой подле себя и начинал рассказывать о приключениях своей молодости или какую-нибудь неудачную притчу собственного сочинения. Однако потом, лежа без сна, я с болью слушал, как он и тетя шепотом обсуждали меня за дверью. Иногда на дядю что-то находило, и тогда от него следовало держаться подальше. Особенно он бесился, когда слышал из моих уст слово 'хочу'. В таких случаях дядя обычно брал меня за ухо, так что глаза вылезали из орбит, и рычал: 'Нет такого слова 'хочу'! Есть слово 'надо' и слово 'должен'!'

С ранних лет я убеждался в истинности его слов. Меня заставляли зубрить Ветхий и Новый Заветы, а потом дядя, словно дотошный экзаменатор, допытывался, что именно я вынес из прочитанного. Конечно же, я все понимал! Меня так и порывало спросить: если господь творит чудеса, то почему все то же самое запрещено делать людям? Уж не означает ли это некую божественную монополию на волшебство? Но озвучить свои догадки, я, в силу понятных причин, не смел. Как не смел рассказать и о том, что с пяти лет умею управлять своими снами и видеть во сне то, что захочется. Меня никогда не пугали чудища из-под кровати. Я мог заставить их плясать или отхлестать воображаемым кнутом. Позднее я понял, что сон - это нечто большее, чем просто движение глазных яблок под веками.

И вот однажды в мою жизнь ослепительным потоком ворвались грандиозные перемены. Мне уже исполнилось двенадцать. Как-то в середине дня я подошел к окну и увидел, как дядя Кристофер, стоя у калитки, разговаривает со странным незнакомцем, на вид явно городским. До сих пор отчетливо помню его дорогой серый костюм, изящный котелок, руки в перчатках, которые он надел несмотря на майскую жару, это молодое, веселое лицо и светлые, упрямо выбивающиеся из-под шляпы волосы.

Приезжий господин представился, как двоюродный брат моей матери. Он рассказал, что только что вернулся из Америки и намерен взять на себя бремя моего дальнейшего воспитания. Я никогда не был наивен, но все же почувствовал необъяснимое доверие и даже влечение к этому незнакомцу. Он спросил меня, хочу ли я переехать в Лондон? Хочу ли учиться тому, чему никогда не научат в деревенской школе? Желаю ли узнать, кто я такой на самом деле? И каким мог быть ответ двенадцатилетнего мальчишки, жаждущего приключений?

Но дядя Кристофер смотрел на него так, словно к нам пришел циклоп или сам Люцифер. Я пытался его понять, но... 'Господи!' - думал я. - 'Неужели он не видит разницы между бородатым индийским дикарем и этим блестящим господином, от которого так и веяло добротой и благонравием?'

Дядя велел мне вернуться в дом и начал что-то тихо, но резко отвечать моему новоявленному опекуну. Я смотрел из окна, как он уехал, грустно, но с отчетливой хитрецой в глазах помахав мне из экипажа.

Мне было очень обидно, я страшно разозлился на дядю и тетю и впервые даже не стал с ними ужинать. Этой ночью я решил, что когда-нибудь, не через год так через два, я обязательно разыщу этого человека. Вот только как, ведь я даже не знал его полного имени?

Все произошло быстрее, чем я даже мог предположить. Через несколько дней...'

Продолжение автобиографии осталось в потрепанной книжке. Однако был еще один лист, не имевший отношения к дневнику, но вложенный в него, вместе с фотокарточкой.

'Дорогая Рут!

Когда я люблю, я полностью утрачиваю дар убеждения. Поэтому осмелюсь написать прямо: я тоскую и хочу, чтобы ты снова была со мной! Я осознал свою вину. Я по-настоящему жалею о том, что произошло в той роще.

Однако попробуй меня понять. К сожалению, могущество не может не околдовывать разум и душу. Это своеобразная плата, которая взымается с человека помимо его воли. Я не просил наделять меня талантами, я родился с ними. Если бы только ты могла представить, каково это: жить, постоянно чувствуя себя в долгу перед самим собой, постоянно совершенствуя свои способности, расширяя их пределы и убеждаясь, что пределов нет.

Рут, всего за одно лето я выучил испанский язык. Это что-то невероятное! Я умею влиять на жизнь других людей, на сам ход их мыслей! Когда-нибудь я научусь подчинять себе человеческую волю, и тогда в мире не останется вершин, которые невозможно будет покорить. Дорогая, ты возможно считаешь меня алчным честолюбцем. Но деньги и власть - лишь инструмент для достижения нашего с тобой счастья, для построения нашего маленького рая, защищенного от чужих посягательств лучше самой неприступной крепости. Если б я не знал, как устроен этот мир, я бы, конечно же, разделял твои принципы. Но я видел слишком много.

Поверь, я искренне раскаиваюсь в своем поступке. Однако сделанного не воротишь, и я лишь могу попытаться изменить себя к лучшему с твоей волшебной помощью. Я не буду спать ночами в ожидании твоего ответа. Как повелитель снов, я готов наказать себя изнуряющей бессонницей. Прошу, напиши мне!

Твой навеки.'

На обратной стороне письма другим почерком была написана одна сухая строчка: