Хорошо Всем Известная (СИ)

- Не тут-то было! - встрепенулся Петя.

- А ты, старый хрыч, откуда знаешь?

- Мы и не такое слыхали, так что знаем.

- Во избежание недоразумений нахала тут же вывели за околицу и с проходящим караваном отправили в неизвестном направлении, - скомкано закончил свой рассказ профессор.

Вглядевшись в Манечку и прочитав на ее личике абсолютно беззаботное выражение, Марнухин сказал с горечью:

- Эх ты... еще подружка называется! А тебе не приходит в голову, что твои мужья, бывший и нынешний, еще станут, чего доброго, взрывать петарды на могиле Митеньки Парамонова?

- Глупости! - воскликнула Манечка. - Алексей Сергеевич не такой, он необычайный и вообще на пути к полному духовному росту и самосовершенствованию... А Антон Петрович слишком глуп, не додумается, да и страшны ему петарды, он по ночам вскакивает, как бы слыша их взрывы. Вот послушай, что он, в частности, пишет мне в своем письме после одного такого взрыва. - Достав из сумочки аккуратно сложенный листок бумаги, Манечка с бережностью развернула его, отвела Марнухина в сторону и прочитала чувственно:

- Сравнивая мысленно хронику пелопонесской жизни пятого века до рождения Христова с твоим, Манечка, существованием, прихожу к печальному выводу об идентичности и однообразии дикарства и надеюсь только на появление недюжинного таланта, который ярко и правдиво напишет с тебя, давая волю горестным оценкам действительности, неповторимый, неподражаемый памфлет. А пока смотрю пессимистически, удрученный повальным писательским голословием. Почему меня постоянно будоражат прямо в нутре, взрывая адские снаряды, а тебя как бы вообще ничто не касается? Да, вот я и говорю, нужен писатель, который не увидит, вопреки мнению всяких сомнительных профессоров и разных там кабинетных мужей, ничего светлого в твоем образе и верно сочтет, что ты своим распутством отравила мир.

Позволь заметить, дорогая Манечка, - заметить в некоторое опровержение вышесказанного, - что среди массы профессоров есть и достойные похвалы, те, кем и впрямь стоит гордиться. Но окопавшийся в Куличах Хренов явно нескладен, по сути своей враждебен здравому смыслу, а может быть, кто знает, и кровав. Выражается он небрежно, часто говорит глупости, многие его суждения выглядят наивными, особенно на фоне попыток нашего времени придти к универсализации и постичь бытие уже не как разные напластования и разветвления, а в виде простой и недвусмысленной формулы. Внушает глубокий пессимизм, что ты, несмотря на такие несообразности, якшаешься с ним. Но я говорю это просто так, в порядке скороспелой и поверхностной критики даже не самого Хренова, а чего-то вообще хренового, свойственного не ему одному, а и многим другим профессорам, как и людям вроде нас, которые ведь, что греха таить, вовсе не прочь, чтобы их тоже считали профессорами.

По человечеству если, так этот Хренов еще далеко не самых худший среди себе подобных, один из тех редких в наше время людей, чьи рассуждения я готов выслушать в полном объеме, а не только одно-два для знакомства. Он, в свое время поразивший меня небывалой предприимчивостью, это когда он быстренько сориентировался, чтобы пожить вместо меня в моем доме, он часто говорит то, что хотели бы сказать многие из нас, когда б из страха выдать свою глупость не говорили всякие напыщенные речи. Мешает ему одно - потуги предстать этаким профессором в сумасшедшем доме, где все мы, с его точки зрения, пребываем.

Вытаращила глаза Манечка, упирая их в своего друга, торжествуя и от него ожидая бесконечной и беззаветной радости перед массой прозвучавших откровений.

- Не думаю, что Антону Петровичу удалось создать текст, достойно изображающий твою распущенность, - смущенно произнес Марнухин.

- А зря ты так думаешь, - усмехнулась девушка. - Смотри, ведь тут и для тебя путь. Из рассуждений моего супруга можно сделать вывод? Можно. Не только профессор, но и сам Антон Петрович готов объявить наш мир сумасшедшим домом. Вот тебе и вывод.

- Не ново!

- Значит, ты, если ты действительно хочешь завоевать мое сердце, должен преодолеть мировое безумие и в обновленном уже мире добиваться того, чтобы все мы стали как нельзя лучше. Зачем же ты вместо этого ополчился на письмо бедного Антона Петровича? Какое недомыслие! Я, вот, подумываю раз и навсегда вернуться к нему, раз он такой, оказывается, умный и просветленный.

- А как же я?

- А что ты?

- Ведь я люблю тебя. И если ты так думаешь об Антоне Петровиче и даже настроена вернуться к нему, он, выходит, для меня соперник в борьбе за счастье...

- Но в чем ты видишь счастье? - живо перебила Манечка.

- В любви с тобой, в нашей с тобой любви, а Антон Петрович, получается, мне не указчик и никакой не учитель жизни, и я не могу так просто стать реформатором, как ты это обрисовала.

- Ну, эту проблему наверняка можно как-то решить.

- Уф! Уф! - громко отдувался в отдалении Алексей Сергеевич.

Марнухин тут же решил, что этот господин с некоторой нарочитостью выступил внезапно из тени и что это, пожалуй, чем-то нехорошо. Он похолодел. Не внутренне, нет, какого-либо ужаса и страха не было, а похолодело его лицо, обращенное к девушке, оно стало холодным и жестким, поскольку Марнухин в это мгновение словно бы преобразился в казенного человека, расследующего историю ее жизни. И вот он взял быка за рога:

- Напрягись хоть раз в жизни, шевельни извилинами, вспомни все. И как все было, и как одно событие следовало за другим, и когда я в последний раз видел тебя раздетой, и не на пальцах ли считать, сколько раз ты мне отдалась!

Манечке не пришло в голову выкручиваться, прикидываться, будто она не понимает, чем вызван град обрушившихся на нее вопросов. Особый и фактически определяющий курс на поиски ответа резонанс вызвали марнухинские кощунственные нападки на недостаток раздеваний и отдачи. Собственная нагота Манечку занимала гораздо больше, чем Марнухин мог себе представить или чем имели значения в ее глазах десяток таких, как Марнухин.

- Не спорить со мной! Цыц! - ущемлено вскрикнула она. - Всего было в достатке, в изобилии, и нечего меня распекать!

- Припомни лучше, и не путай меня с другими.

- Кое-что припоминаю, - сказала Манечка, морща лобик, - и получается складно... Но я не дурочка и понимаю, что моя жизнь ничем не краше засаленной колоды карт, и если брать за основу события, их можно тасовать, как кому заблагорассудится, и не удивительно, что этим так часто занимаются отъявленные шулера. Но если за основу взять факт телесной наготы, то его ни с чем и ни с кем не спутаешь, и в плане наготы конкретной, явной и безусловной ты мне мозги при всем старании не запудришь. Да и я на ложный след не наведу, очень уж она убедительна и незабываема в каждом отдельно взятом случае. Слишком много всего в ней воплощается и вырисовывается, многое она обещает, и на редкость много в ней стимулов, и что же, как не стимулы, я давала тебе, примерно сказать, в тот день, когда ты повел себя более чем странно, а когда уходил, из твоего кармана выпала бумажка. Я подняла ее, думая потом изучить, но я была так расстроена, что совершенно забыла о ней. Я и подняла-то ее машинально и, можно сказать, небрежно, как бы в полном воображении, что ничего хорошего ты все равно не напишешь.

- Так, не путай... - пробормотал Марнухин. - Не закручивай... Опять карусель какая-то... Почему ты решила, что я на той бумажке что-то писал?

- Мне это навернулось на ум. Если не сразу, так со временем.

- Но как же вышло, что сейчас из кармана ты достала письмо своего мужа, а не ту мою бумажку?

- Позвольте мне, - подскочил вдруг Алексей Сергеевич. - Позвольте напомнить простую истину о том, как оно всегда-то и выходит, то есть, например, в связи с предположенным закручиванием. Это ведь когда механизм уже расшатан и надо подтянуть, или даже, страшно вымолвить, закрутить гайки, затянуть потуже. Так полегче бы, а? Раскрепощено как-то, но и с оглядкой. Баловство - это пожалуйста, но в пределах разумного, и тогда прояснится польза спокойной последовательности, тихого, но уверенного хода вперед и вперед, мощного течения нашей славной реки жизни. Я мечтаю о времени, когда люди поймут, наконец, что смысл и величие вовсе не в том, чтобы сворачивать и закручивать. И совсем никакого в этом смысла. А развертывать, распространять, простирать в некую безбрежность, даже в самое бесконечность - вот это вещь, вот это дело так дело, и в этом вся суть! Так нам бы, черт побери, побольше умелости, искусства. Нам бы утонченности, и чтоб гибче, изощренней... А то пока смех один, эстетики - с гулькин нос.