Хорошо Всем Известная (СИ)

- Не моясь живете?

- Приспосабливаемся как-то. Старики ваши вообще больше нравственной чистотой довольствуются.

- Но меня на кол собирались посадить.

- Ну, это не взаправду, а вроде иллюстрации, - расплылся профессор в благодушной улыбке, - или все равно как сноска, которую не обязательно читать.

Гордеев сбился на писк:

- А мне в такой сноске, думаете, не обидно, не больно? Я же не попусту болтаю, я натерпелся, все видели, молокосос тут один есть, и он тоже видел, стоял и преспокойно наблюдал, я ему еще это припомню... Мне, профессор, в вашей сноске тесно!

- С нами они более или менее человечно обходятся, а вот посторонних не любят. Гордеев имеется еще среди вас? - Профессор изобразил, будто напряженно высматривает этого совершенно заметного человека. - Гордеев, если жив, спросит, какой же он здесь посторонний...

- Издеваетесь? После всего? Я вас слушал... и банька та... кол... Или вы опять про сноску? Ну так вот, я жив и спрошу...

- Но у меня, между тем, свой вопрос. Добрая Манечка из уважения к моим старым костям и застарелым потребностям частенько меня навещает, и мы купаемся в удовольствиях, но сегодня я вижу надобность спросить у нее, ко мне ли она приехала.

- Послушай, собака, - вскипел Гордеев; заскрипел он зубами, - не юли и не юродствуй, твой вопрос - ко мне, Манечка, видишь ли, со мной приехала.

- А жена? Нам, профессорам, в сущности ведь все равно.

- И жена со мной. Обе со мной. А вы, профессор, нынче перебьетесь. Впрочем, я сейчас с тобой опять буду как с собакой... Ты же и профессор-то липовый. Все, что ты говоришь и что делаешь, все сплошь липа. На доверчивости, на суевериях играешь. Людей водят за нос, направляя к тебе. Якобы ты ученый, знаешь все на свете и любому способен помочь. Что ж, могу временно отдать тебе жену на воспитание.

- Интересно, что Манечку, когда она сюда ко мне приезжает, те злодеи не трогают. Или трогают, поди разберись. Может, они все слюбились уже между собой. Может, они и напали-то из ревности. Скажи правду, Манечка.

- Манечка знала, что на нас нападут? - округлила глаза Виктория Павловна.

- Знала или нет, а что натравила, этого никто не скажет, - ответила Манечка.

- Могла предупредить.

- А вон того малого, - Гордеев указал на Марнухина, - к тебе, профессор, направили Алексей Сергеевич и Антон Петрович.

- Я не буду им заниматься, - отмахнулся Хренов.

- Почему?

- Он мне не соперник. Он еще только подумает побороться со мной за Манечку, а я уже согну его в дугу и заставлю горько плакать. Зелен он еще. Шагу сделать не посмеет.

- Я сделал, я сделал большой шаг, - горячо возразил Марнухин.

Профессор презрительно ухмыльнулся:

- Какой же?

- Манечка пообещала ввести меня в особый мир... ну, в мир лосьонов, брошек, может быть, плюмажей каких-то... и я, быстро увидев, что все это лишь фикция, надувательство и фантасмагория, что все это ничем не лучше выдумок великовозрастных шалопаев и даже попахивает нешуточной аферой...

- А про шалопаев не выразишься подробнее? - перебил Хренов.

- Не влезайте, профессор, не мешайте, я рискую сбиться, а ведь я дело говорю, я рассказ написал. Да, увидев, ощутив и поняв, я написал рассказ.

- Хорошо, послушаем рассказ.

Хренов поерзал на земле, или в хламе каком-то, и замер, приготовившись слушать, а за ним и прочие, пошевелившись кто, где и как смог, приготовились тоже. Марнухин достал из кармана своего куцего пиджачка пачку более или менее аккуратно сложенных листков и принялся торжественно читать следующее:

- Радуга. Так можно вкратце - одним словом - охарактеризовать картину Манечкиных посул. И Марнухин, как ни отуманивала его голову любовь, отчетливо увидел, что добрая девушка влечет его в некое радужное образование. Но не из одного цвета состоит радуга, это гамма, палитра, там много красок, и все оказалось гораздо сложнее, чем представилось в первую минуту.

Приступаем к самой существенной части нашего повествования. Версии обещанного Манечкой путешествия в мир идеальных ценностей, самодовлеющих вещей и головокружительных удовольствий сами собой внушают помыслы о разных аналогиях, ассоциируясь - в сознании переживающего их - в том числе и с небезызвестным рассказом о разбегающихся в саду дорожках. И на тех дорожках, скрытых от глаз непосвященных, Марнухин бродил за девушкой как тень и на большее не мог пока рассчитывать. А тень как таковая не очень-то котируется в девушкином более чем оживленном и шумном окружении. Марнухин побывал, поглядел... Смущенный, не знал он, куда девать руки. Потел...

В высшем смысле там, похоже, ни у кого и не было тени, а если кто-то невзначай приволакивал ее за собой, бедную тень запросто могли истоптать ногами, да и сколько раз бывало, конкретно бывало, что в бедняжку плевали как в урну и гасили в ней сигареты как в пепельнице. Так что Марнухин изрядно рисковал. Но, после первого пробного захода, омытого потом и осмеянного Манечкой, все у него временно пошло очень даже неплохо на бесконечных вечеринках. Скажем прямо, невозможно объяснить, где и в какое время происходили эти сборища. Порой Марнухину даже казалось, что они вообще никогда не прекращаются, а места для них выбирают (но кто?) такие, где почва почему-то не ощущается под ногами или вовсе исчезает из-под ног. Во всяком случае, двигались все в затуманенном и не иначе как слегка подкрашенном пространстве, двигались с необыкновенной легкостью. Старые перечницы и старые пердуны преображались внезапно в танцоров, вертунов и с замечательным молодечеством перебирали обретшими скорость и ловкость ножками. А уж как расфранчены, размалеваны, как улыбисты были! Марнухин в голове-то своей смекал, что если не поддаваться гипнозу, то все и предстанет в истинном свете и первым рассеется мифотворчество его подружки, тычущееся ему в глаза своей хищной насущностью. Но девушка искусно творила волшебство, а при случае - только забрезжит опасность провала - показывала зубки. Грызла своего околдованного спутника, доказывая, что не баснословна; ругалась, когда тень сомнения или недоверия пробегала по его лицу. С другой стороны, могла ли она и впрямь сочинить, да с таким бесовским правдоподобием, всю эту химеру легкости, очарования, воздушности и приятности? У Марнухина нет-нет да мелькало соображение, что у девушки оттого великая сила и власть, что она сама является не только потребителем рекламного дурмана, но и неким источником его. Она же была, очевидно, и главным действующим лицом коротких и бьющих наверняка рекламных фильмов. Марнухин как будто узнавал ее в девушках, набивавших себе на экране пасть жвачкой или раздвигающих ноги для демонстрации достойного их нижнего белья, и им мало-помалу овладевало подозрение, что его подружка не иначе как магическим путем вкладывает в недра всех этих ухмыляющихся девиц частичку своей души.

Осторожный, он старался выказывать прежде всего здоровый интерес к происходящему вокруг, своего рода научную пытливость. И он замечал: сущее здесь течет ровно, не взбрыкивая, мерно перемещается в неизвестном направлении могучей рекой без всплесков и каких-либо приметных игр света и тени на поверхности. Впереди безбрежно размещался туман или океан, - об этом Марнухин старался не думать. В грандиозном мираже, захватившем его, куда как внятной, впечатляющей ему показалась самостоятельная и трепетная попытка его проводницы создать поперек течения по-своему тоже грандиозное полотно, некую фреску инобытия. Попытка выразилась в словах, обращенных девушкой к важному, но чрезвычайно улыбчивому старому господину. Старик терпеливо и не без внимания выслушал юную красавицу. В какой-то момент он вдруг отпрянул, вынул из кармана, покопошившись, таблетку, сунул ее в рот, рекламно пожевал и снова приник к Манечке. Она просила не за себя, а за Марухина, и Марнухин собственными глазами увидел, что ее просьба - еще не все, это только обертка, в которой скрывается близкая к подлинности просьба, а уж эта последняя, с приятностью раскушенная старым господином, содержит в себе наилучшим образом поданное прошение устроить ему, Марнухину, харизму. Подумаем, отозвался господин. Это звучало как обещание. Но чтоб оригинально, неподражаемо, небывало, настаивала девушка. Она торжествовала, веруя, что ее просьба услышана и будет удовлетворена. А старик уж и ангельскими крылышками высказывал намерение Марнухина украсить. Затем он вещал о полезности быстрого утоления голода с помощью изделий, приготовленных гибкими и нежными пальчиками девиц с вытянутыми, как у уток, носами, и снова возникала в его руках та же красивая обертка, и он разворачивал ее, и с вожделением разглядывал, и с выражением детского восторга на своем лице крепкого и умудренного житейским опытом старца засовывал себе в рот. Марнухин, само собой, недоумевал: для чего ему харизма? Впрочем, нужна ли она ему, это в порядке интересов было, скорее, что-то второе, даже десятое, ведь, может быть, и нужна, а вот на первое место выходил неуместный здесь вопрос, что она представляет собой, эта самая харизма. Марнухин едва ли понимал подобные вещи, не чувствовал их. Ей-богу, он был глух к ним, однако чего не следовало, так это показывать свое удивление, не говоря уж о незнании, более того, пора было освоить манеру ничему не удивляться в этом мире. Мучил еще вопрос, не обманывает ли старик. Разве что-то в его словах и действиях говорило о духовности, которую он будто бы в себе воплощал? Но Марнухин слишком симпатизировал Манечке, слишком уважал ее желания вообще и ее пожелания на его счет в частности, чтобы позволить себе подлинные сомнения и тем более открытое недовольство.