Хорошо Всем Известная (СИ)

- А вот я? - воскликнул Марнухин. - Я, допустим, в каком-то смысле тоже читатель, и я не отсутствую.

- Да что вы... Что вы все о себе да о себе? Вы спросите Алексея Сергеевича. Разве извивается он червем между строк, погряз в словах? Разве он книжный червь? И еще вопрос, впрямь ли уж большое значение имеют для литературы такие вот Алексеи Сергеевичи, особенно если речь идет о литературе действительно серьезной, по-настоящему впечатляющей. Вовсе не в качестве ответа замечу тут, что речь я веду фактически только о прозе, поскольку жизнь наша не что иное, как проза. Это попутное замечание. Можно ли ответить на поставленный вопрос? Профессор Хренов однажды сказал: попробуем остановиться мыслью на том соображении, что тот огромный процент не читающих умные книжки, который имеем ныне, в старину был огромным процентом неграмотных. И сразу все стало на свои места. Вокруг уносящегося в невероятные умствования Николая Кузанского или, скажем, Епифания Премудрого плескалось необозримое море людей, даже и не подозревавших о возможности, а тем более необходимости мыслить и писать книги. Вы, мой друг, в своем рассказе уронили что-то о тумане или океане впереди. Но вы как бы о чем-то просторном, тогда как там, может быть, чрезвычайно узкое пространство, погреб, банька, тараканы и вокруг одного умника сотни фейерверками взмывающих дураков. Стоит хоть чуточку обмозговать это предположение, как уже напрашивается вывод. Какая, собственно, разница для писателя, для книги, для литературы в целом - неграмотен потенциальный читатель или просто не желает читать?

Возник нервно почесывающий бороду профессор и заставил читать рассказ обитателям деревни. Согнанные в кучу бабы с хохотом показывали на Марнухина пальцем, а ребятня забрасывала его комочками грязи. Высмотренная в толпе с надеждой на сочувствие юница тотчас же высовывала красный слюнявый язык и дразнила змеиным его шевелением. Марнухин сознавал, что дело совсем худо. Возможно, его песенка спета. А ведь он уже почти докопался до истины, почти сообразил, что с Манечкой ему не по пути. Манечку - отторгнуть, и дело с концом, умозаключал он.

Организуя чтение, перед плохоньким подгнившим крыльцом дома усадил профессор писателя на землю, и все, кому было не лень, столпившись вокруг, демонстрировали силу и самобытность своей читательской критики, фактически распиная несчастного, постепенно превращая его наличность в некий холмик пыли, грязи и всяких отбросов. Марнухин, ужасно стыдившийся своего положения, закрывал руками пылающее лицо. В отупении чувств и упадке сил он чаял одного - поскорее отдать Богу душу, однако этот мнимо героический порыв лишь раздражал и раззадоривал победителей его литературы, и они выдумывали для него все новые и новые пытки. Бесподобно морща в едва сдерживаемом смехе конопатое лицо, скверная девка совала ему в ухо травинку, щекотала, а местный дурачок, корча уморительные рожицы, старался привлечь внимание литератора нечленораздельными возгласами. Невидимые, но могучие руки выковыривали беднягу из рамок, в которых он поставил себе задачей беспрерывно и неподкупно, с завзятым мужеством находиться. Но когда он уже определенно стоял на краю нравственной гибели, пришло спасение, причем с самой неожиданной стороны. Вперед выступила старая женщина с серьезным и умным лицом, остановила разбушевавшийся народ и воскликнула, указывая на Марнухина рукой:

- Посмотрите на него! Ведь это же вылитый Митенька Парамонов, наш незабвенный родич, наш, можно сказать, всемерно чтимый герой!

- Хорошо, расскажите о Парамонове, - сказал профессор.

Рассказ старой женщины был недолог и в высшей степени содержателен. Всему голова, всем родич, всякому здешнему отец родной - Митенька Парамонов. Обернувшегося этнографом Хренова завалили пожелтевшими фотографиями мифологического существа, чьи бренные останки давно уже покоились на местном кладбище. Голова... Отец родной... Покончив с чтениями, люд внезапно определился. Был форум, и звучал унылый рассказ залетного литератора, но это уже в прошлом, а настоящим сделался ошеломительный житейский подвиг героя, оплодотворившего целую деревню. Выпучив глаза, долго, с тягостной крестьянской медлительностью исследовали действительность на предмет сходства между той кучей дерьма, в которую превратился Марнухин, и запечатленным на плохонькой фотографии бравым молодцем. Что и говорить, сходство поражало. Начиналась агора, требовалось воспеть и, взяв за образец, как-то повторить подвиг. Несуетно, мягко навалились теплые бабенки на расползшегося отпрыска, предполагая вынашивать, ставить на ноги. Но профессор помешал осуществлению их планов.

- Ваш герой, - рассудил он, - по возрасту годится этому малышу в отцы, а когда б восстал из могилы, так сошел бы и за прадеда. Намек вычерчивается ясно, и историческую параллель провести нетрудно. Виновник дней. И этого достаточно. Больше ничего не делайте.

***

- Но если Митька виновник дней, - заметил чуть позднее муторно размышляющий Петя, - то странная выходит вещь и требует поверки, потому как Манечка, слышал я недавно, имела с ним знатные шуры-муры, так что же, стало быть, Манечка ейная, писателя этого, мамаша?

- Манечка что заноза, которая всегда и всюду впивается, и с кем она только не водила шуры-муры! Даже, думать надо, с ейным истинным отцом тоже. Но в данном случае, - возразила Катя, - она, скорее, старшая сестра, если брать по возрасту.

- Бабища всем хорошо известная не с лучшей стороны, это правда. Но что возраст? Возраст не помеха. Она могла данного писателя ровно в четырнадцать лет родить.

Марнухин уныло вслушивался в эти высказывания.

- У меня и свои родители налицо, мне другие не нужны, - вставил он как бы нехотя.

- Как ни крути, а все равно получается жуткий всплеск и затем поток кровосмешения, - возвестил Петя. - И я требую, чтобы в моем доме больше грехопадений не случалось. Чтоб никакой, тем паче, кровосмесительной напасти.

- Дом и мой, но я тоже требую, - веско припечатала Катя.

Профессор сказал:

- Прежде всего, надо снять с этого незадачливого писателя всякую ответственность за его дерзкую попытку помыться в одной с мамашами и папашами баньке. Даже и в глазах соседей он теперь стал тем, кому не запрещено ею пользоваться. А все, знаете ли, мифотворчество, в частности всплывшая нынче парамоновщина.

- У меня с ним свои счеты, - возбужденно вставил Гордеев, внезапно появившись.

- Я помню, - продолжал профессор, - одну древнюю историю, когда за судебное дело взялись старейшие и мудрейшие. Подобному же греховоднику они присудили не казнь, не черную погибель, а жизнь по славной и ко многому обязывающей легенде. Подсудимый смотрел на важничающих старейшин как на детей малых, а между тем они были из той младенческой поросли, чьими устами глаголет истина. И вот что они молвили, натужно обрисовывая биографию его прошлого... Вот что сказали эти идеологи, поскрипывая сухими бескровными губами и морщинами выкладывая на испепеленных солнцем лицах символические узоры мудрости: проезжая как-то во хмелю через нашу деревню, один старик и не заметил, как его детище выпало из телеги и затерялось в капусте. Как не посчитать упавшее в капусту потерянным навеки? Капуста она такая, заберет - и концов не сыщешь. Но много лет спустя малый все-таки нашелся. О чем это свидетельствует? Сверхъестественное вмешательство, чудо! - закричали все дружно.

Получив от старейшин превосходную капустную биографию, греховодник как бы в естественном порядке получил вместе с ней и непочатую бутылку водки. Все правильно. Сын почтенного старца, к тому же не сгинувший в капусте. Самого старца давно уже не было на свете. Нельзя сказать, что нашему герою сразу понравилась его новая роль. Но он вполне примирился с ней, осушив бутылку. Долго он обжирался капустой, запивая ее живительной влагой; умирал и воскресал, иначе сказать, разыгрывал перед навсегда потрясенными зрителями большой спектакль. Расхрабрившись же до невозможности, огласил указ: всех баб ко мне в палаты!