Жеребята (СИ)

Лаоэй, дева Всесветлого.

Лаоэй сидела на пороге опустелой хижины и смотрела в сторону моря. Там, над дымкой тумана- вечной дымкой - возвышался маяк. Его ослепший силуэт темнел над водами и туманом, а солнце уже зашло. Старица, дева Всесветлого, зажигала светильники и ставила их на пороге, рядом с собой.

- О, Раогай, дитя мое, - шептала она. - да сохранит тебя Жеребенок Великой Степи в странствиях твоих, да вынесет Он, Дельфин Спасающий, Аирэи из вод. О, Тот, кто спасает! Ты научил меня дороге в Белые горы и дал мне в руки острый нож - чтобы я пришла тогда вовремя, и разрезала путы своего названного сына, и Аирэи поразил медведя в сердце. Теперь вспомни - и не оставь нас в спасении своем! Да сохранишь Ты, повернувший ладью вспять, Каэрэ, юношу из сыновей Запада, и Эне да будешь верным спутником! И вспомни Сашиа, Игэа и Аэй, и детей ее, и странника-белогорца Иэ... Вспомни его, одинокого, о, Ты, за край небес скачущий Жеребенок, нашедший жеребят своих Великий Табунщик!

И она пела и пела, пока горели ее светильники.

+++

Скалы были вокруг него - неприступные скалы запада Белых гор. Отвесные скалы, ветром отполированные до блеска. Он смотрел вверх и видел небо - там точкой, неподвижной точкой, парил в вышине молодой орел. Он пел свою печальную песнь, печальную - оттого что его крыльям недоставало сил для того, чтобы вынести из колодца смерти человека, выкормившего его. С тех пор, как орленок выпал из гнезда, пробуя летать, прошло много времени и он освоил крыло и небо, но стать спасающей птицей из легенды ему не было дано, и он плакал об этом в синей вышине над головой Иэ.

Орел парил на Иэ, странником-эзэтом, пришедшим в Белые горы, а тот дремал от усталости, не в силах более ни петь гимны, ни просто молиться молча.

Колодец смерти не имеет выхода. Человек, попавший в него, обречен, даже если у него с собой крепкая веревка белогорца - но и веревку отняли у него ууртовцы, ставшие теперь жителями и соглядатаями Белых гор. Теперь Иэ одинок - никто не подойдет к колодцу смерти, кто узнает, что его бросили туда? Только орел его по имени Оалэ-оргэай, "милость Всесветлого", кричит в вышине, отгоняя грифов - они-то знают что попавший в колодец смерти скоро станет лакомым куском для них.

Восходит солнце, и с ним приходит жажда, неотлучная спутница полуденного зноя. Воздух становится густым, как занавесь, и колышется в странном жгучем безветрии, наполняя все кругом, а сверху звучит, пронизывая небо, скорбный крик орла...

Иэ закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел высоко н скале, над колодцем смерти, деву Шу-эна Всесветлого. От неожиданности он начал тереть глаза, но видение не исчезало. Дева Всесветлого стояла неподвижно, ее тяжелое синее покрывало опадало до земли, а в руках ее был букет из весенних цветов дерева луниэ, священного дерева, а на ее голове - венок из этих цветов. Она была одета, как Давшая Обет Башни. И она стояла и смотрела вниз, на Иэ, странника-эзэта, странствующего проповедника карисутэ.

Он вглядывался в ее лицо - и узнавал, и не узнавал его. Сначала он решил, что это - совсем юная девушка, ровесница Сашиа, потом ему показалось, что это - старица, ровесница Лаоэй, что живет у маяка.

А дева Всесветлого молчала и стояла на скале, держа цветы в руках.

- Если ты дала Обет Башни, о дева Всесветлого, то не совершай его! - крикнул ей Иэ из последних сил. - Тебе не надо более приносить жертву за народ. Ладья повернута вспять навсегда.

И она ответила ему, оставаясь недвижима:

- Я знаю, что Ладья повернута вспять навсегда. Мой обет исполнится, когда я шагну в нее с шагнувшим за край небес.

И она сделала шаг в колодец смерти.

Иэ вскрикнул и проснулся от своего крика. Он посмотрел на скалу - та, разумеется, была пуста. Дева Всесветлого не стояла на ней.

- Ты дал мне перед смертью увидеть тайну Твою, о Тису! - прошептал Иэ и хотел в бессилии закрыть глаза, как со скалы раздался голос:

- О белогорец! Ты сможешь удержаться на веревке, если я ее тебе сброшу?

На краю скалы стоял совсем еще молодой человек, почти юноша, в дорогом плаще.

- А умеешь ли ты правильно закреплять веревку? - спросил Иэ снизу, чувствуя, как откуда-то к нему приходят силы.

- Да. Уже умею, - ответил юноша с фроуэрским акцентом. - Но, может быть, я опущу тебе сначала флягу с водой и еду?

- От воды не откажусь, - ответил Иэ. - А еду мы разделим с тобой наверху.

Юноша опустил ему веревку с привязанной флягой. Иэ осушил флягу, и, закрепив веревку на поясе, подошел к отвесной скале.

- Да подаст тебе и мне Великий Табунщик, Жеребенок Великой Степи, сил, - проговорил он. - В путь! Эалиэ!

И он, с помощью молодого незнакомца, смог одолеть скалы смерти и выбраться наверх. Он упал на траву, потом воздел руки в немой молитве благодарения, а после этого спросил у юноши:

- Как твое имя, о молодой белогорец?

- Меня зовут Игъаар, - отвечал тот печально, но я не белогорец.

- Это легко исправить! - весело сказал Иэ. - Если в твою поддержку нужно слово уважаемого белогорца, то мое слово будет за тебя. А это - слово ло-Иэ, странника-эзэта.

- Спасибо за вашу доброту, ло-Иэ, - ответил Игъаар, - но я думаю, что вам не помочь мне. Белые горы закрыты для меня навсегда.

- Что такое ты говоришь?! - возмутился старик. - Я поговорю с благородными и уважаемыми ли-шо-шутииками, и они, испытав, без сомнения примут тебя.

- Меня уже испытали, - еще более печально проговорил молодой фроуэрец. - Я пробыл две недели с ли-шо-Йоллэ и "орлами гор", а потом он велел мне уходить прочь и не осквернять Белые горы.

- Не осквернять Белые горы? - изумленно переспросил Иэ. - Это в твои-то годы?

- Но вы ведь не слышали мой рассказ, ло-Иэ, - горько проронил Игъаар. - Иначе бы вы не стали даже и хлеб вкушать со мной.

- Что бы я ни услышал, я всегда разделю с тобою хлеб! - воскликнул Иэ, разламывая лепешку и продолжая свою речь. - То есть ты провел две недели с белогорцами, и тебя прогнали после того, как ты, новопришедший в Горы, должен был поведать ли-шо Йоллэ свою жизнь?

- Да, именно так.

- Что же ты совершил, Игъаар? - ласково спросил его Иэ.

Юноша закрыл глаза и медленно, обреченно проговорил:

- Я приказал убить человека.

Иэ помолчал, а потом сказал ему:

- Открой глаза. Зачем тебе добровольно лишать себя света? Расскажи-ка мне все, расскажи - и ничего не утаивай. И ешь хлеб.

- Вы в самом деле хотите меня выслушать, ло-Иэ? - несказанно удивился Игъаар и в его глазах мелькнул отсвет надежды. - Но меня белогорцы прогнали сразу - сказав, что они не желают слушать оправданий убийцы.

- А ты не будешь оправдываться передо мной, - сказал ему Иэ. - Ты просто расскажешь мне, как все это произошло.

Он взял его за руку и добавил ласково:

- Я слушаю тебя, сынок.

Орел.

...В предрассветной дымке горы вставали, как огромные лодки без парусов перед изумленным взором еще не привыкшего к белогорским рассветам Игъаара. От счастья, переполнявшего его душу, в светлых глазах царевича стояли слезы.

- О, ло-Иэ! Мы говорили весь день и всю ночь до рассвета, и ты устал...

- Вовсе нет, Игъаар.

- Быть может, тебе не стоит брать на себя труд просить белогорцев снова принять меня? Я бы смог жить один, в хижине, неподалеку от твоей, и молиться Великому Табунщику, Жеребенку Великой Степи, тому, кто повернул вспять Ладью. И ты бы навещал бы меня, и мы преломляли бы хлеб.

- Милое дитя, Игъаар, - отвечал ему Иэ. - Тебе, в первую очередь, надо самому решиться на то, оставаться или нет в Белых горах.Ты видишь горы - и думаешь, что они прекрасны. О да - он прекрасны, но не только. Они жестоки. Или нет - не жестоки, им просто нет дела до людей. Взирая на них, многие белогорцы решили, что Великий Уснувший воистину спит, и к Нему нет доступа в молитвах. Но горы не сравнить с Жеребенком Великой Степи, с Великим Табунщиком, о Игъаар, дитя мое...