Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Ну, пожалуй, и не дешево, замѣтилъ Санчо.

— Не дорого и не дешево, вмѣшался хозяинъ, положимъ однако для ровнаго счета пять реаловъ.

— Дать ему пять съ четвертью, сказалъ Донъ-Кихотъ. Здѣсь дѣло не въ вещи, а въ сдѣланной Петру непріятности; непріятностей же нельзя оцѣнивать четвертями реаловъ. Только поспѣшите, пожалуйста, потому что время ужинать, а я проголодался.

— За прекрасную Мелизандру безъ носа и глазъ я прошу безъ торга два реала двѣнадцать мараведисовъ, продолжалъ Петръ.

— Я бы ничего не сказалъ противъ этого, воскликнулъ Донъ-Кихотъ, еслибъ Мелизандра съ мужемъ не была теперь на границѣ Франціи, потому что конь ихъ, какъ мнѣ казалось, летѣлъ, а не бѣжалъ. Къ чему же продавать намъ кота за зайца, показывая Мелизандру съ отрубленнымъ носомъ и выколотымъ глазомъ, когда она теперь далеко отъ насъ во Франціи блаженствуетъ съ своимъ мужемъ. Пусть каждый, по милости Божіей, остается при своемъ; будемъ двигаться твердою поступью, полные честныхъ намѣреній. Продолжайте.

Петръ, видя, что. у рыцаря начинаетъ опять заходить умъ за разумъ, нашелъ излишнимъ вразумлять его и поспѣшилъ отвѣтить

— Фигура эта должно быть въ самомъ дѣлѣ не Мелизандра, а одна изъ служанокъ ея, за нее довольно будетъ шестидесяти мараведисовъ. Покончивъ съ Мелизандрой, Петръ продолжалъ прежнимъ способомъ оцѣнивать свои изувѣченныя фигуры. Два присяжныхъ оцѣнщика сбавили потомъ, къ удовольствію обѣихъ сторонъ, назначаемую имъ цѣну, и дѣло кончилось тѣмъ, что весь убытокъ оцѣненъ былъ въ сорокъ реаловъ и три четверти. Санчо отсчиталъ ихъ тутъ же Петру, который попросилъ прибавить ему еще два реала за поимку обезьяны.

— Дай ему, Санчо, еще два реала, сказалъ Донъ-Кихотъ, не за поимку обезьяны, а просто въ подарокъ отъ меня, и я бы охотно далъ двѣсти другихъ подарковъ тому, это сказалъ бы мнѣ навѣрное, что прекрасная Мелизандра и донъ-Гаиферосъ возвратились благополучно во Францію и живутъ себѣ счастливо въ кругу друзей и родныхъ.

— Никто не можетъ знать этого лучше моей обезьяны, сказалъ Петръ. Но теперь самъ чортъ не поймаетъ ее. Я думаю, однако, что голодъ и привязанность во мнѣ заставятъ ее на ночь вернуться домой. Завтра мы увидимся еще.

Гроза утихла, и вся компанія въ мирѣ и добромъ согласіи поужинали на счетъ Донъ-Кихота, показавшаго себя щедрымъ до нельзя. На другой день крестьянинъ съ пиками и алебардами убрался изъ корчмы до зари, а рано утромъ пажъ и двоюродный братъ пришли проститься съ Донъ-Кихотомъ: одинъ отправился домой, а другой въ дальнѣйшій путь; пажу Донъ-Кихотъ подарилъ на дорогу съ полдюжины реаловъ. Петръ же не искалъ новыхъ встрѣчъ съ Донъ-Кихотомъ, котораго онъ зналъ какъ нельзя лучше. Поднявшись чуть свѣтъ, онъ собралъ остатки театра и вмѣстѣ съ своей обезьяной отправился далѣе искать приключеній. Хозяинъ корчмы, вовсе не знавшій Донъ-Кихота, одинаково удивленъ былъ его безуміемъ и щедростію. Санчо заплатилъ ему за все съ излишкомъ, по приказанію своего господина, послѣ чего рыцарь и оруженосецъ, простившись съ хозяиномъ, покинули, часовъ около восьми утра, корчму и отправились въ дальнѣйшій путь, гдѣ мы и оставимъ ихъ на время, чтобы разсказать кое-что другое, относящееся въ этой славной исторіи.

Глава XXVII

Сидъ Гамедъ Бененгели, лѣтописецъ знаменитыхъ событій, описываемыхъ въ этой книгѣ, начинаетъ настоящую главу слѣдующими словами: клянусь, какъ христіанинъ католикъ. По поводу этого выраженія переводчикъ замѣчаетъ, что если историкъ — мавръ (онъ былъ дѣйствительно мавръ) говоритъ: «клянусь, какъ католикъ», то ясное дѣло, онъ обѣщаетъ этими словами быть правдивымъ, какъ побожившійся католикъ, разсказывая о Донъ-Кихотѣ и о томъ, это былъ Петръ и его ворожея обезьяна, изумлявшая своимъ даромъ весь окрестный край. историкъ говоритъ, что тотъ, это прочелъ первую часть его труда, вѣроятно, не забылъ Гинеса Пассамонта, освобожденнаго Донъ-Кихотомъ изъ цѣпей вмѣстѣ съ другими каторжниками въ Сіерра-Моренѣ, — благодѣяніе, за которое ему такъ дурно отплатили эти неблагодарные, погрязшіе во грѣхахъ люди. Этотъ самый Гинесъ Пассамонтъ, называемый Донъ-Кихотомъ Гинезиллъ Дарапильскій укралъ, какъ извѣстно, у Санчо осла, событіе, подавшее поводъ упрекать историка въ недостаткѣ памяти, потому что въ типографіи забыли напечатать какъ и когда Санчо нашелъ своего осла. Повторимъ же еще разъ какъ было дѣло: Гинесъ укралъ у спавшаго Санчо осла, воспользовавшись уловкой, употребленной Брунелемъ при осадѣ Альбраки для того, чтобы вытащить коня изъ подъ Сакристана. Какъ и когда Санчо нашелъ своего осла, это уже разсказано. Гинесъ же, убѣгая отъ правосудія, преслѣдовавшаго его за многія, часто весьма искусныя плутни, описанныя имъ самимъ въ довольно большой книгѣ, рѣшился проскользнуть въ королевство аррагонское, и завязавъ себѣ лѣвый глазъ, обзавелся театромъ маріонетокъ, которыми онъ двигалъ такъ же ловко, какъ игралъ стаканами. Купивъ себѣ еще обезьяну у христіанъ, освобожденныхъ изъ неволи въ Варварійскихъ земляхъ, онъ выучилъ ее вскакивать въ нему, по данному знаку, на плечо, и какъ будто шептать ему что-то на ухо. Обзаведшись театромъ и обезьяной, онъ прежде чѣмъ пріѣзжалъ въ какую нибудь деревню, собиралъ по сосѣдству отъ разныхъ знающихъ лицъ свѣдѣнія о томъ: что дѣлается вокругъ? какъ кто живетъ? не случилось ли по близости чего-нибудь особеннаго, и если случилось, то, что именно? Разузнавъ и запомнивъ хорошо все это, онъ пріѣзжалъ въ сосѣднее село, показывалъ тамъ свой театръ, разыгрывалъ разныя довольно избитыя, но интересныя исторіи, и по окончаніи представленія показывалъ свою ученую обезьяну, отгадывавшую, по словамъ его, настоящее и прошедшее, но не будущее. За отвѣтъ бралъ онъ, обыкновенно, два реала; иногда дешевле, смотря по обстоятельствамъ. И такъ какъ онъ являлся въ домахъ, тайны которыхъ были ему нѣсколько извѣстны, то хотя бы даже у него ничего не спрашивали, чтобы ничего не платить, онъ подавалъ однако своей обезьянѣ извѣстный знакъ и потомъ увѣрялъ, что та открыла ему какое-нибудь происшествіе, дѣйствительно случившееся въ домѣ. Благодаря подобнымъ уловкамъ онъ пользовался огромнымъ довѣріемъ толпы, которая просто бѣгала за нимъ; и такъ какъ никто не допытывался какимъ образомъ узнаетъ все его обезьяна, поэтому онъ втихомолку смѣялся себѣ надъ вѣрившими ему простяками, набивая деньгами ихъ свой карманъ. Когда онъ пріѣхалъ въ послѣдній разъ въ корчму, онъ въ ту же минуту узналъ Донъ-Кихота и Санчо, и ему не трудно было повергнуть въ изумленіе рыцаря, его оруженосца и всю окружавшую ихъ публику. Дорого, однако, обошлось бы ему на этотъ разъ его ремесло, еслибъ Донъ-Кихотъ, поражая короля Марсиліо и его кавалерію, опустилъ немного ниже свою руку. Вотъ все, что можно сказать о Петрѣ и его обезьянѣ.

Возвращаясь къ Донъ-Кихоту Ламанчскому, исторія передаетъ, что, покинувъ корчму, онъ задумалъ объѣздить берега Эбро и окрестности ихъ, прежде чѣмъ отправиться въ Сарагоссу; такъ какъ до турнировъ оставалось еще довольно времени. Преслѣдуя свое намѣреніе, ѣхалъ онъ двое сутокъ, не встрѣтивъ ничего, достойнаго быть описаннымъ. На третій день, въѣзжая на одинъ холмъ, онъ услышалъ стукъ барабановъ, звуки трубъ, шумъ аркебузъ и ему показалось, что это проходитъ полкъ солдатъ. Желая увидѣть ихъ, онъ пришпорилъ Россинанта и въѣхалъ на вершину холма. Но тутъ вмѣсто солдатъ, Донъ-Кихотъ увидѣлъ внизу, на полянѣ, толпу, человѣкъ въ двѣсти, вооруженную всевозможнымъ оружіемъ: пиками, аллебардами, арбалетами, бердышами и нѣсколькими щитами. Спустившись внизъ, онъ подъѣхалъ такъ близко къ толпѣ, что могъ различить цвѣта, знамена ея и прочесть девизы. Особенное вниманіе его обратило на себя бѣлое атласное знамя, на которомъ, въ миніатюрѣ, нарисованъ былъ чрезвычайно натурально ревущій оселъ съ высокой головой, открытымъ ртомъ и высунутымъ языкомъ. вокругъ него, большими буквами, написаны были эти два стиха: