Моя жизнь

не было света. В Сахаранпуре некоторых из нас перевели в товарные вагоны, а

других - в вагоны для скота, над нами не было крыш, и, сидя на раскаленном

железном полу, мы буквально изжарились под ярким полуденным солнцем. Тем не

менее никакие муки жажды не могли заставить правоверных индусов пить воду, если она была "мусульманской". Они воздерживались, пока не получили

"индусскую" воду. Но те же самые индусы, да будет вам известно, ни секунды

не раздумывают и не колеблются, если во время болезни доктор предписывает им

вино или мясной бульон, или если ту же самую воду им дает какой-нибудь

аптекарь-мусульманин или христианин.

Уже во время пребывания в Шантиникетоне мы поняли, что нашей особой

обязанностью в Индии является уборка мусора. В Хардваре палатки для

добровольцев были расставлены в дхармашала. По распоряжению д-ра Дева вырыли

несколько ям, которые должны были служить отхожими местами. Для их чистки

ему приходилось нанимать за плату ассенизаторов. Эта работа была как раз по

плечу группе фениксских колонистов. Мы предложили зарывать экскременты в

землю и следить за чистотой. Д-р Дев с благодарностью принял наше

предложение. Оно, разумеется, исходило от меня, но обеспечивать его

выполнение приходилось Маганлалу Ганди. Я же преимущественно сидел в

палатке, давал даршан и вел религиозные и другие дискуссии с многочисленными

паломниками, обращавшимися ко мне. Поэтому у меня не было ни одной свободной

минуты. Жаждущие даршана следовали за мной даже в купальню гхат и не

оставляли в покое и во время еды. Здесь, в Хардваре, я понял, какое большое

впечатление произвела на всю Индию моя скромная работа в Южной Африке.

Но ничего завидного в моем положении не было. Я чувствовал себя между двух

огней. Там, где не знали, кто я, мне приходилось терпеть все лишения, выпадающие на долю миллионов индийцев, например, во время поездок по

железным дорогам. А когда меня окружали люди, слышавшие обо мне, я

становился жертвой неистовых домогательств даршана. Что было хуже - трудно

сказать. Я только знал, что слепая любовь индусов к даршанвалам часто

раздражала меня, а еще чаще причиняла душевную боль. Поездки же, которые

подчас были трудными, способствовали душевному подъему и почти никогда не

вызывали гнева.

В то время я был достаточно силен, чтобы много путешествовать, и, к

счастью, еще не настолько известен, чтобы нельзя было пройти по улице, не

привлекая всеобщего внимания. Во время поездок мне не раз приходилось

наблюдать у паломников не благочестие, а рассеянность, лицемерие и

неопрятность. Масса морально опустившиеся садху, по-видимому, существовали

только для того, чтобы наслаждаться приятными сторонами жизни.

В Хардваре я видел корову с пятью ногами! Я был поражен, но сведущие люди

разъяснили мне: бедная пятиногая корова была жертвой алчности злых людей. Я

узнал, что пятая нога была отрезана от живого теленка и приращена к плечу

коровы! Результатом этого двойного акта жестокости воспользовались для того, чтобы выманивать деньги у невежественных людей. Ни один индус не мог пройти

равнодушно мимо пятиногой коровы, и ни один индус не мог не подать милостыню

для такой удивительной коровы.

День открытия ярмарки наступил. То был радостный для меня день. Я приехал

в Хардвар, не испытывая чувств паломника. В поисках благочестия я никогда не

стремился посещать места паломничества. Но миллион семьсот тысяч человек, собравшихся здесь, не могли быть сплошь лицемерами или просто туристами. Я

не сомневался, что многие явились сюда для самоочищения и подвижничества.

Трудно, почти невозможно выразить, какой душевный подъем порождает подобная

вера.

Всю ночь я провел в глубоких размышлениях. Я был убежден, что в этой гуще

лицемерия встречались и набожные души. Они безгрешными предстанут перед

создателем. Но если посещение Хардвара само по себе грех, надо выступить с

публичным протестом и покинуть Хардвар в день Кумбха. Если же паломничество

в Хардвар и на ярмарку Кумбха не грех, тогда я должен прибегнуть к

какому-либо акту самоотречения во искупление царившего там зла и очиститься.

Для меня это было совершенно естественно. В моей жизни главное - умерщвление

плоти. Я думал о ненужном беспокойстве, которое причинял своим хозяевам в

Калькутте и Рангуне, так щедро принимавшим меня. Поэтому я решил ограничить

количество ежедневно принимаемой пищи и есть последний раз до захода солнца.

Я был убежден, что если не прибегну к подобным ограничениям, то причиню

беспокойство своим будущим хозяевам и заставлю их служить мне, вместо того

чтобы самому служить им. Поэтому я поклялся себе во время пребывания в Индии

не есть более пяти блюд в сутки и никогда не есть после наступления темноты.

Я обдумал все трудности, с которыми мне, возможно, придется столкнуться, и, не желая оставлять лазейки для себя, взвесив все, решил, что в случае

болезни должен буду включить лекарства в число дозволенных пяти блюд и не

сделаю исключения даже в пользу специальных диетических блюд. И наконец я

решил, что не буду делать вообще никаких исключений.

Вот уже 13 лет, как я выполняю этот обет. Не раз подвергался я суровым

испытаниям, но могу с полным основанием заявить, что обет одновременно был

для меня и защитой. Думаю, что он прибавил мне несколько лет жизни и спас от

многих болезней.

VIII. ЛАКШМАН ДЖХУЛА

Я почувствовал большое облегчение, когда, приехав в гурукул, увидел

гигантскую фигуру махатмы Мунширамджи. Я сразу же почувствовал огромную

разницу между покоем, царившим в гурукуле, и шумом и гамом в Хардваре.

Махатма отнесся ко мне с любовью. Брахмачари были необычайно внимательны

ко мне. Здесь я впервые познакомился с Ачарья Рамадевджи и понял, какой

огромной силой он обладает. Наши взгляды по некоторым вопросам не сходились, но тем не менее знакомство скоро перешло в дружбу.

Я долго обсуждал с Ачарья Рамадевджи и другими учителями необходимость

ввести в гурукуле обучение производственным навыкам. Когда настало время

покинуть гурукул, я это сделал с болью в сердце.

Я слышал много восторженных отзывов о Лакшман Джхула (висячем мосте через

Ганг неподалеку от Хришикеша), и многие из моих друзей советовали не уезжать

из Хардвара, не осмотрев его. Я решил пойти туда пешком и сделал это в два

перехода.

В Хришикеше меня посетили многие саньяси. Один из них особенно привязался

ко мне. Там была и группа из Феникса, и ее присутствие вызвало у свами много

вопросов.

Мы спорили с ним на религиозные темы, и он понял, что я очень интересуюсь

вопросами религии. Однажды, увидев меня выходящим из Ганга без рубашки и с

обнаженной головой, он огорчился, что у меня нет шикхи (пучка волос) на

голове и священного шнура вокруг шеи.

- Горестно видеть, что у вас, верующего индуса, - сказал он мне, - нет

шикхи и вы не носите священного шнура. Эти два внешних знака индуизма должны

быть у каждого индуса.

Расскажу, каким образом я остался без этих двух символов индуизма.

Десятилетним мальчишкой я завидовал юношам-брахманам, игравшим связками

ключей, которые висели на их священных шнурах. Семьи вайшья в Катхиаваре не

носили в то время священных шнуров. Затем началось движение за обязательное

ношение шнуров первыми тремя варнами. В результате некоторые члены рода

Ганди стали носить священные шнуры. Брахман, обучавший нас, двух-трех

мальчиков, "Рама Ракше", надел их и на нас. Связки ключей у меня не было. Но

я достал ключ и играл им, подвесив к шнуру. Когда шнур износился, не помню, чтобы это очень огорчило меня, и я не стремился приобрести новый.