Письма

Но Слово Божие воспретило не просто гневаться, но гневаться напрасно. А иногда и гневаться бывает полезно, когда делается сие или за славу Божию, или за обижаемых, или к исправлению ближнего. Гневался и прекроткий Моисей на тех, кто отлил тельца, и с горячностью повелел убивать их; гневался и Финеес на блудников и умертвил их копьем; гневался и Пророк Илия на Иудеев, и усмирял их голодом. Гневался и Ап. Павел на Елиму, и Петр — на Ананию и Сапфиру; гневаются и отец на сына, и учитель на ленивого ученика. И всякий скажет, что это не гнев, а любомудрие и попечительность. Посему и то изречение может быть понято как повеление.

Когда мстим за себя самих, тогда во мщении преступаем меру, а когда дело касается или славы Божией, или обидимых, тогда принимаем вид благоговения и безмолвия, бываем безгласны и неподвижны, ничем не отличаемся от камней. Посему сказано: гневайтесь справедливо, когда речь идет или о славе Божией, или об исправлении ближнего, или когда должно наказать за обидимых, но не согрешайте, или входя в согласие с согрешающими и прикрывая их, или употребляя этот гнев в помощь к отмщению за себя самих.

Ибо гнев вложен в нас не для того, чтобы и нам грешить, но для того, чтобы падающих не допускать до падения; не для того, чтобы обращался он в страсть и болезнь, но для того, чтобы служил врачевством от страстей. А мы пособие сие превращаем в яд, употребляя его на что не должно.

30. Чтецу Урсфенуфию.

Добродетель, как думаю, но сам не утверждаю, а предоставляю решить читателям, и казалась, и кажется трудною не по своей собственной природе, но по причине крайнего нерадения людей, не желающих в ней упражняться, ибо для того, кто рассмотрит все в точности, она гораздо легче порока. Если же кто не верит, то пусть не приходит в смятение, но ждет доказательства, соблюдая себя чистым от всякого предубеждения и от спорливости. Посему умолчу о том, что добродетель Божественна, в высшей мере прилична естеству и сообразна с ним, составляет красоту и украшение подвизающихся в ней, ибо это признается всеми: перейду же к тому, что подвергается сомнению.

Итак, скажи мне, что легче: отыскивать ли следы тьмочисленных сокровищ, или довольствоваться тем, что имеем у себя? Высчитывать ли день и ночь гнусные доходы и презренную прибыль, или предпочесть и возлюбить довольство малым? Обижать ли всех, или помогать нуждающимся?

Жить ли с законной женою (ибо предлагаю не самое высокое, но доступное для многих любомудрие), или подкапываться под чужие брачные ложа? Страдать ли неисцельною любовью к корысти, или быть свободным от такого безумия? Ухищряться ли на обманы, или вести дела без обмана? Тревожиться ли, ходя по судилищам, или жить в покое? Похищать ли не принадлежащее нам, или уделять нуждающимся и свое собственное? Проводить ли все время в хлопотах и жалобах, или освободить себя от хлопот и страхов? Беспокоить ли себя многими нескончаемыми заботами, или иметь одну заботу — не утратить добродетели? Вмешиваться ли в чужие дела, или жить, не заботясь об этом? Пресыщаться ли, или не любить того, что и по насыщении раздражает желание? Плавать ли по морям и подвергаться крушениям, или сидеть в пристани и смотреть на крушение других?

Так я был намерен показать легкость добродетели и трудность порока, но слово, простираясь далее, сделало нечто большее, показав еще притом, что за добродетелью следует веселье, а за пороком — неудовольствие. И на сем надлежало бы остановиться. Но поскольку нега и удовольствие, будучи обольстительны, многих, по–видимому, вводят в обман тем, что они приятны и не трудны, то необходимо и с ними вступить в борьбу.

Посему, не касаясь до времени того угрожающего неге и невоздержанию Суда, который священное Евангелие, вызывая жалость, трогательно изобразило в лице богача и нищего, облеченного в нечистые ризы, скажу: если нега не порождает тьмочисленных тяжких, трудно исцелимых и вовсе не излечимых болезней, то пусть называется негою. Если же она стала причиною боли в ногах и голове, тошноты, онемения и расслабления в членах и других подобных недугов, от которых и сама ослабевает, лучше же сказать, вовсе исчезает, то помедли называть негою эту матерь и питательницу стольких зол.

О том же, что не может вместе с пищею перейти в желудок, но исчезает в самой гортани, и о том, от чего преданный неге по притуплении чувств непрестанным наслаждением не ощущает удовольствия, не скажу ни слова, не потому, что не имеет это силы, но потому, что не может тронуть людей огрубевших. Итак, это пусть будет сказано о неге. Об удовольствии же скажем то же самое и еще большее того.

Если, не говоря уже о тратах и о стыде, не порождает оно непримиримых браней с соперниками и не бывает причиною ударов, от которых часто приключаются опасности и смерть, то пусть называется удовольствием. А если оно служить корнем стыда, скрытых браней, опасностей, смертей, жалоб и других тьмочисленных зол, то не знаю, надлежит ли называть удовольствием эту причину стольких горестей, этот корень, уничтожаемый своими ветвями?

О том, что не бывает удовольствия ни прежде плотского смешения, ни во время оного, ни после, не буду и упоминать, не потому, что это слабое доказательство, но потому, что не может тронуть беспечности невоздержных. Ибо, если пожелает кто исследовать дело в точности, то ни прежде смешения, ни во время оного, ни после не видно удовольствия, а напротив того, до смешения бывает очевидное бешенство, во время же оного — явное безумие и неукротимое волнение, да и то, что бывает после оного, вернее назвать освобождением от безумия, нежели вкушением удовольствия. Ибо кто удовлетворил похоть, тот прекратил удовольствие. А кто еще в похоти, тот не в веселии, но в волнении, в неистовом смятении.

Посему, если это действительно так (а что действительно так, я убежден), и добродетель, несомненно, оказывается весьма легкою, приятною и наиболее сообразною с самым естеством, то будем неослабно и усердно держаться добродетели, делающей тех, кто ее любит и здесь, и там именитыми.

31. Епископу Ираклиду.

О величии духа.

Только в христианах, и притом действительно достойных сего наименования (никто да не судит о самой вере по необразованности многих), сочетаются качества, весьма отстоящие далеко одно от другого. Ибо величие духа, чистое от всякого высокомерия и при спокойном нраве сохраняющее всю свою деятельность, соединяется со скромностью, и нимало не выказывая гордости, но соединяясь со скромностью (о чем невозможно и сказать без удивления), уклоняется от унижения. Ибо оно и скромность проявляет в том, что не превозносится над ближними, и выказывает величие в том, что среди страхов и опасностей не опускает голову, но стоит выше лести и раболепства. Не раболепного и льстеца признает смиренномудрым, а также не самоуверенного и высокомерного — многомудрым, но, в том и другом уловляя доброе, уклоняется от ненавистного, чтобы, избегая близких к добродетелям пороков, приобрести самую добродетель во всей ее чистоте.

32. Ему же.

В священную брань со страстями плоти надлежит вступать, не на себя самих полагаясь, но предоставляя победу Божиему содействию. Ибо если так поведем брань, если и сами всем запасемся, все приведем в порядок, употребим труды и бдительность и возложим упование на помощь свыше, то удобно преодолеем противника и воздвигнем славные победные памятники, вновь одерживаемыми победами постепенно взращивая благие надежды.

33. Диакону Аполлонию.

Вот два главных рода греха: грех замышляемый и грех, приводимый в действие. И грех, совершаемый самым делом, и древле преследовался законами, а замышляемый воспрещен Евангелием, которое не дело уже совершенное наказывает, но заботится о том, чтобы злое даже и не начиналось. Ибо тогда был дан закон рук, а ныне дается душе.

34. Аммонию.

Об ожесточении.

Как страдающие неисцельным безумием в высшей степени болезни теряют и ощущение того, что терпят, так и дошедшие до ожесточения (а один из них, как писал ты, и Зосима) находятся как бы в бесчувствии, не зная даже, какое они терпят зло.